«поля под берлином были покрыты трупами мальчиков в форме гитлерюгенда»
- Это затрагивает душевные струны, сейчас расплачусь, — замечает героиня моего материала на просьбу вспомнить детские годы. Людмиле Николаевне Гузенко семьдесят. Но, как и в молодые годы, она элегантна, привлекательна, интересная собеседница.
«Солдаты из советских штрафных батальонов жгли костры, жарили поросят, насиловали девчат… »
— Когда в 1941 году немцы вошли в Запорожье, мне было четыре года, — вспоминает Людмила Гузенко (Стеблевская). — Во время одной из бомбежек, убегая через кусты крыжовника, я повредила глаз, он сильно нагноился. Мама отвела в немецкий военный госпиталь, находившийся напротив нашего дома на Уральской улице. Помню операционный стол, повязку и то, как немецкий солдат отводит меня домой. Было очень смешно: я тут каждый день бегаю, а меня за ручку переводят через дорогу.
Следующая картинка связана с 43-м годом: лето, слышна канонада наступающих советских войск, облава, устроенная немцами в нашем районе. Две старших моих сестры убежали в плавни, а меня с мамой и еще одной сестричкой — 8-летней Галей, вместе со многими женщинами и детьми пригнали на вокзал «Запорожье-2» и погрузили в вагоны. Немцы угоняли в Германию рабочую силу.
Везли нас в обычных вагонах для скота, с заколоченными дверями: духота, никаких туалетов, антисанитария. Мама заболела брюшным тифом, у нее поднялась температура. На одной из станций, уже в Германии, ее высадили. Помню, она сказала, плача: «Галочка, держи Люду за руку, потому что ты ее потеряешь. Я вас найду». Дальше мы оказались в концлагере в городке Дальвиц, где находились, наверное, не меньше года. Воспоминания остались самые отрывочные: колючая проволока, постовые на вышках, большие пузыри на моем теле. Нам, детям, делают какие-то уколы, берут кровь, видимо, для нужд армии. Кормили зеленым шпинатом, по воскресеньям давали суп с гнилой морковью.
Разбомбили лагерь в самом начале 1945 года американцы. Бомбили так, что погибли все заключенные, кроме меня, Гали и тети Фени, которая нас в лагере опекала. Нас трех каким-то образом откопали. Как потом попали к бауэру — немецкому зажиточному крестьянину, в деталях забылось. Но запах подвала, в котором жили, сопровождал меня еще много лет. Здесь, у бауэра, нас с сестрой нашла мама. Немецкий язык она знала и смогла, видимо, навести справки, где разместили детей из такого-то эшелона.
Жили мы у хозяина, как рабы. Мы с мамой в тесной кладовочке, рядом в комнате — девушки из других стран. Все спали на двухэтажных нарах. В шесть утра поднимали и отправляли на сбор овощей и фруктов, детям поручался сбор падалицы. Боже упаси, чтобы что-то съесть! У каждого на шее висела цепь с кружкой. Кормили какой-то мерзостью. Помню, не хочу есть, отплевываюсь, а Галка меня лупит: ешь! Наверное, за счет этого мы и выжили. Никогда не забуду такую сцену: идем с сестрой по двору, у дверей стоит немец с автоматом. Обращается ко мне: «Ви хайст ду? Как тебя зовут?» Я — ему: «Люда». Немец: «Юден? Юден?» — еврей, то есть. Сестра меня лупит: «Ви хайст Люся! Ее зовут Люся!». Она как старшая понимала, что быть евреем опасно. Люсей Галя меня звала лет до 12-ти, потом я опять стала Людмилой.
Хозяйские и соседские дети над нами издевались. Но когда канонада стала ближе, немцы подобрели, могли какую-то куклу дать поиграть. Мы понимали, что наши близко, стали «наглеть» — ходили с прямыми спинками. Был случай: май, немцы опрыскали цветущий сад, на окружавший его забор навесили замки. Наши солдаты уже пришли, и мы им пожаловались. Они сбили замки автоматами и впустили детвору в сад. Мы наелись зеленых плодов и отравились. От дизентерии я чуть не умерла. Еще помню жуткие впечатления о советских штрафных батальонах. Когда они в авангарде наших частей пришли в Германию, это была Вальпургиева ночь. Жгли костры, жарили поросят, насиловали девчат — все визжало и стреляло. Детей не трогали, но все равно нас под кровати засунули, закидали тряпками. Когда подтянулись остальные войска, наступили тишина и порядок.
«Подаренный немцами пиджачок я носила с первого по четвертый класс»
— Мама понимала: если мы сядем в поезд, то очутимся не дома, а в Сибири, — продолжает вспоминать Людмила Николаевна. — Поэтому, получив документы, пошли пешком через всю Германию. У нас была тачечка, один сидит в ней, двое везут. Под Берлином поля были покрыты трупами мальчиков в форме гитлерюгенда. Я боялась смотреть по сторонам, все время плакала. До сих пор та картина перед глазами. Беженцев на шоссе было много. Подходим к вечеру к чужому дому, немцы нагреют воду, чтобы мы помылись, накормят, что-то дадут в дорогу. Нам с Галей подарили по пиджачку, я свой носила с первого по четвертый класс.
Так пешком дошли до Варшавы, где у нас были родственники. Мама ведь по национальности полька, родилась в Гродно, когда этот город был еще не белорусским, а польским. Родственники довезли до пограничного Бреста, откуда мы добрались до Запорожья.
— Как встретила Родина? Ведь тех, кто побывал в фашистском плену, особо тогда не жаловали…
— В нашем доме, построенном до войны родителями, жил какой-то майор. Он сказал: «Я воевал, а вы немецкие прихвостни», — и в дом не пустил. Пока мама четыре года судилась с ним, жили в каких-то сараях. Много позже, когда мама умирала и я ухаживала за ней, она рассказала, что долго, вплоть до хрущевской «оттепели», была гонимой. Трижды, как только узнавали, что была во время войны в концлагере, маму увольняли с работы. Сестра Галя тоже ощущала негативное к себе отношение, ее даже в комсомол не приняли. Все шло от классного руководителя, эдакой воендамы, ходившей в юбке, гимнастерке и сапогах. Я училась в другой школе, наш директор Владимир Коробов, сам был гонимый и знал, что это такое. Наверное, поэтому меня не дразнили и все любили. Правда, окончив школу с золотой медалью, я из-за того, что была «лагерной», получила серебряную. Несмотря на то что росла очень идейной девочкой, все равно чувствовала себя ребенком второго сорта.
— Каким же образом вы оказались в Германии во второй раз?
— После окончания филфака Запорожского пединститута, где получила специальности учителя немецкого и русского языков, пошла преподавать в школу немецкий. Язык знала так, что уже через полгода дала серию открытых уроков «немецким» учителям города. В 1961-м, когда мне было 24 года, пригласили в Запорожский машиностроительный институт преподавать иностранным студентам. Читала русский язык, немецкий, была переводчиком, руководила кафедрой. До сих пор на полставки работаю в этом вузе.
В 1978 году по линии Минвуза СССР была направлена в ФРГ в университет города Бохум преподавателем русского языка для немцев. Помню, захожу в лифт главного корпуса и вижу на стенке свою фотографию из личного дела, а под ней подпись: свеженькая (в смысле новый преподаватель), записывайтесь к ней на курсы. Мои курсы стали потом самыми перегруженными, у всех было по два-четыре часа занятий, у меня по восемь.
— Вы приехали в страну, где два года находились когда-то в рабстве. Каким было ваше эмоциональное состояние?
— Конечно, я волновалась. Но никакой ненависти и антагонизма не чувствовала. Я ведь приехала из великой державы! Правда, когда увидела чистенькую богатую страну, их магазины, ощутила зависть и даже заплакала. Хотелось, чтобы у нас это тоже было, скажем, красивые и дешевые колготки. Был еще такой случай. Чтобы оформить нужные документы, пошла в ратушу. Записалась на прием, стою в очереди. Вдруг слышу искаженное и с русским акцентом: «Фрау из Запорожья! Фрау из Запорожья!». Думаю: это ж я. Откликаюсь. Ко мне бросается человек маленького роста, виснет на шее. Плачет и кричит на немецком: «Я был там четыре года военнопленным, строил дорогу на Розовку». Еще он сказал такие слова: «Никто из нас, военнопленных, не умер. Все вернулись на родину. Мы видели, как ваши женщины и дети умирали и валялись на дорогах. А мы три раза в день получали свою похлебку». Он плакал и меня обнимал. Взял мои документы и за пять минут все оформил, сказал: очереди вас не касаются. Он был начальником отдела в этой ратуше. Такой благодарный немец…
Бохумский университет в то время — это тринадцать 13-этажных зданий и роскошный ботанический сад. Вуз располагал большим двухэтажным кинозалом. И я, чтобы студенты лучше узнали мою страну, решила организовать прокат советских фильмов. Получив официальный отказ, пошла к киномеханику: так, мол, и так. Что нужно, чтобы показать фильм? Он мне: «Цвай фляше водка, унд кайн проблем» — две бутылки водки, и нет проблем. Еду в советское посольство в Бонн, делюсь идеей. Мне говорят: «Мы в ФРГ за 20 последних лет не показали ни одного фильма. Нам просто не дают площадок, так что вряд ли у вас получится». «Но вы меня, если прорвусь, поддержите?». «Киномеханика, если это ему удастся, будем в водке купать». И все наладилось, мне из Бонна водку возили ящиками, она так и называлась — «Посольская».
Сначала показала две комедии: «Иван Васильевич меняет профессию» и «12 стульев», потом пошли серьезные фильмы, в том числе об Отечественной войне. Все фильмы шли с субтитрами на немецком. На эти еженедельные просмотры съезжалось так много людей, что на площадке возле университета невозможно было припарковаться. Ажиотаж был такой, что канцлер университета, ректор по-нашему, сказал: «Говорят, русские не умеют работать. Посмотрите, что эта женщина тут организовала». Тем не менее через год, хотя контракт у меня был на два года, канцлер не захотел продлить визу.
— Почему, если не секрет?
— Обвинил меня в пропаганде. Я ж привезла наши учебники, а в них везде немцы — это фашисты. В фильмах о войне — наша трактовка. Мальчик-студент сказал мне на следующий день после просмотра: «Мой дед погиб как герой. Бабушка сказала, он не был бандитом». Пришлось включиться в беседу и возразить: может, он и герой, но что он потерял у меня в Запорожье или в другом городе? Деликатно, но я всегда отстаивала свою точку зрения.
«Несмотря на то что неонацисты были под запретом, в ФРГ существовало более 150 неонацистских группировок»
— Чем же закончилась история с визой?
— Мой немецкий коллега-преподаватель Вольфганг был коммунистом. Он организовал левомыслящих преподавателей и студентов, которые пошли к канцлеру и потребовали продлить мне визу. Я отработала второй год, немцы пригласили еще на год, но я отказалась. В то время Коммунистическая партия в Западной Германии находилась в подполье. Правда, под запретом были и неонацисты, однако в ФРГ существовало более 150 неонацистских группировок.
— А завербовать на свою сторону, спровоцировать какой-то скандал западные немцы не пробовали?
— В ФРГ — никогда. На мне был «плакат», что я слишком советская. Вспоминаю интересную ситуацию. Я жила в квартире в доме для профессуры. В одной из комнат на шнуре висела лампа с абажуром, сделанным как бы из сот. Вечерами в ней что-то щелкало, я понимала, что меня прослушивают. Поэтому, ложась спать, специально читала наизусть вслух стихи Евтушенко. Представляю, как это воспринималось на том конце. Будучи в посольстве, рассказала о лампе-прослушке генералу КГБ. Он сказал: «Это ваша комната, что хотите в ней, то и делайте». Возвращаюсь, обматываю лампу бумагой и поднимаю ее вверх. На следующий день ко мне вбегает завхоз: что это такое? Объясняю, как ни в чем не бывало: лампа мешает мне делать утреннюю гимнастику. Так она и осталась под потолком. Когда уезжала из ФРГ, меня провожали советские коллеги и вдоволь поиздевались, наговорив в лампу всяких шуток и глупостей.
В Австрии, где я в составе делегации была через несколько лет, произошел такой случай. Приехали в город Инсбрук, ведем беседу с местным руководством Общества советско-австрийской дружбы. Ко мне подходит один из функционеров: «С вами хочет побеседовать доктор Манфред». Это был австрийский, говоря по-современному, олигарх. Доктор Манфред спрашивает, интересуюсь ли я камнями? И приглашает к себе в гости. Я была молода и привлекательна. Камни же были для меня просто камнями, не знала, что идет речь о бриллиантах. Сказала, что пойду в гости только вдвоем с Лизой, девушкой из нашей же делегации. Приезжаем в офис к Манфреду, там у него роскошь, фонтан. Вдруг слышу, сзади меня как будто вагонетка проехала. Оборачиваюсь, а это стенка отъехала, открыв витрину с драгоценностями — колье разные, жемчуга. Манфред предлагает подойти и посмотреть. Смотрим, я говорю простодушно: «Какую же надо шею иметь, чтоб все это носить?». Перед уходом олигарх мне и Лизе подарил по нитке жемчуга, я свою до сих пор ношу. Позже знающие люди объяснили: была задумана провокация. Австрийцы думали, мы кинемся на их камни, но мы с Лизой только похихикали.
P. S. Бывшая немецкая лагерница Людмила Гузенко стала кандидатом филологических наук, написала (в соавторстве) три учебника, изданных в Украине и США, побывала в нескольких зарубежных командировках. Благодаря ее многолетней педагогической работе русский язык освоили тысячи арабских, ливанских, кубинских, немецких, финских, китайских, американских студентов. В вузе, которому она отдала почти 50 лет жизни, многие не подозревают о тяжелом военном детстве этой замечательной женщины. «Говорить об этом было не принято. У каждого в жизни своя трагедия, — объясняет Людмила Николаевна. — Я не прошла жизнь, а протанцевала. Потому что любила людей и никогда не держала камень за пазухой».
903
Читайте нас у Facebook
