«Когда девочка перестала дышать, ее отец сказал: «Всё. Она ушла… Разрешите мне подержать ее еще»
Несколько лет назад я лежала в одной киевской больнице. И до сих пор не могу забыть, как страшно кричала моя соседка по палате, умиравшая от рака. Медсестры, подходя к несчастной, качали головами: «Доктор велел колоть обезболивающее не чаще, чем раз в три часа». Женщину, чтобы не крутилась, просто привязали простынями к кровати. Она отмучилась под утро, прокричав так ровно сутки…
Увы, сплошь и рядом в украинских больницах пациенты, умирающие от неизлечимых заболеваний, страдают от нехватки медикаментов и недостаточно квалифицированной помощи. Не секрет, что когда тяжелого больного выписывают домой — значит, отправляют умирать. Пять лет назад в Киевской городской онкологической больнице открылся бесплатный хоспис для больных раком — учреждение, где человек может уйти в мир иной без боли.
Киевский хоспис находится на седьмом этаже столичного онкологического диспансера на улице Верховинной, 69. Скрипучий лифт, пропахший лекарствами коридор. Потянув на себя тяжелую белую дверь с нарисованной на ней международной эмблемой хосписов — мотыльком, спархивающим с раскрытой ладони, — я оказалась в помещении, скорее напоминающем престижный санаторий. В холле — телевизор, аквариум и клетки с попугаями. На стенах — рисунки и фотографии, с которых улыбаются сотрудники хосписа. Но мне все равно страшно и неловко, ведь тут витает дух смерти.
- Сейчас в десяти палатах у нас находятся 14 пациентов, еще 25 стоят на очереди, — рассказала президент благотворительного международного фонда хосписов «VALE» Елизавета Глинка. Именно она — по месту рождения москвичка, по паспорту американка, а по диплому — детский врач-реаниматолог и специалист по паллиативной (симптоматической) медицине — стала инициатором создания первого хосписа в Украине. — В первую очередь мы принимаем пациентов с острыми болями, тех, кому невозможно помочь на дому.
По холлу, зажав в руке игрушечный мотоцикл, носится пятилетний мальчонка с копной вьющихся волос. Неужели он… тоже?
- Нет, — перехватив мой взгляд, мягко улыбается Глинка. Удивительно, как эта хрупкая женщина, каждый день наблюдающая страшные картины агонии больных, умеет расположить к себе. Уже с первой минуты разговора мне показалось, что я знаю ее сто лет. — Болеет бабушка этого малыша. Но вместе с ней в палате находятся и ее муж, и дочка, и внук. Умирающий имеет право до последних минут быть в окружении своей семьи.
Увы, детская палата хосписа тоже занята. В ней лежит пятилетний Максим с диагнозом опухоль глаза в четвертой стадии. При перевязке даже опытные медсестры боятся смотреть в черную дыру вместо глазного яблока. Мальчик находится в полном сознании, разве что с каждым днем все больше спит.
- Когда мы принимали его, я спросила, чего ему хочется: может быть, вкусненького или какую-нибудь игрушку, — вспоминает Глинка. — Но малыш жестко ответил: «Я хочу тишины».
Возле двери в детскую палату замерла на кушетке седая женщина — бабушка Максима. Я хотела подойти к ней, но доктор тихонько потянула меня за руку:
- Не советую вам с ней разговаривать. Бабушка и мама Максима не верят, что он болен неизлечимо, и не будут это обсуждать.
Да кто же может поверить в свою близкую смерть? Вот на кровати, со всех сторон ограниченной поручнями (упасть нельзя, но и встать с нее невозможно), — шестидесятилетняя женщина по имени Ира — так она представилась. Она выглядит значительно моложе своих лет — лицо без морщин, молодые глаза. Возраст выдают только седые волосы. Ира (хоть доктор и уверяла меня, что эта больная, как и остальные обитатели хосписа, знает о своем диагнозе) ведет разговоры о том, что через несколько месяцев будет на ногах.
- Ноги отнялись внезапно, 6 июня: вдруг подкосились, и все, — говорит Ира. — Врачи нашли какую-то опухоль в позвоночнике. Говорят, пока нельзя оперировать. Но я положила полотенце под ноги и, видите, руками все время разминаю, разрабатываю их. Мне ведь некогда долго тут лежать.
Выяснилось, что у Иры на руках трое несовершеннолетних детей: 14-ти, двух лет и года. Не имея семьи, в 50-летнем возрасте женщина удочерила двух сестричек, старшая из которых к 18 годам умудрилась дважды стать матерью и лишиться материнских прав из-за беспробудного пьянства. Тогда Ира усыновила и внуков (пока малышей пришлось на неопределенное время отдать в больницу). Цель женщины — оформить пенсию по инвалидности. Тогда, по ее словам, она будет получать на 100 гривен больше, чем сейчас.
Ира и ее соседка по палате Таня сразу согласились сфотографироваться рядышком с доктором Лизой, как здесь ласково называют Елизавету Глинку. «Только обязательно принесите карточки, мы сохраним их на память!» — попросили женщины. Видно, что врача здесь любят. Это сразу заметно по тому, как пациенты улыбаются, когда она заходит в любую палату, просят ее посидеть подольше. И доктор любит их искренне: потакает, как балованным детям, любому капризу. С одним — душевно поговорит, второму — вызовет сына, третьему… нальет водки, если душа просит.
Глинка бережно хранит все сделанные на память фотографии. И пишет дневник о своих пациентах. Мы приводим выдержки из этого дневника.
Мать и дочь
«Они были очень похожи внешне — мать и дочь. Дочь, Инна, защитила диссертацию уже во время химиотерапии по поводу рака груди. Мама, Алиса Емельяновна, приехала из Бердянска на празднование защиты и осталась с дочерью. После химиотерапии ремиссии не наступило. Инна медленно слепла из-за метастазов в мозг и, когда мы пришли на первый осмотр, видела только тени вместо наших лиц. Алиса Емельяновна заменяла ей глаза и подробно описывала, как мы выглядим и во что одеты. Инна смеялась и говорила, что это не так уж и важно. Когда Инна потеряла речь, за нее стала говорить Алиса: «А вот сейчас бы Инночка сказала, что не хочет переворачиваться»; «А Инночке бы не понравилось, что мы кормим ее пюре — она любит целые яблоки. Но больше всего она любит черный виноград. Да, доча?» Этот диалог Алиса поддерживала сама с собой в течение всего дня.
Для меня остается загадкой, какими силами женщина одна — не отдавая дочь в хоспис — дома переворачивала, мыла и кормила ее. Медсестра, приходившая каждый день, только помогала уколоть Инну и дать ей лекарства — все остальное уже было сделано. На вопрос, трудно ли ей, Алиса Емельяновна отвечала, что труднее больной Инночке. «Да и муж мой, отец ее, в Бердянске, горькую глушит. Бог ему судья, но Инночка расстраивается», — говорила женщина. Около кровати стали появляться книги — сказки и истории. Алиса читала их дочери ночами: «Я хочу, чтобы она слышала мой голос. Вдруг ей станет страшно?»
Не знаю, когда мать спала и спала ли вообще. Всегда подтянутая, аккуратно одетая, она встречала нас около дверей и сразу говорила: «Инночка, доктор пришла. Сейчас мы все расскажем и покажем. А я вам пожалуюсь: вчера мы не поели хорошо. Видимо, не нравится ей то, что я приготовила».
Так прошло несколько недель. Однажды соседка позвонила в хоспис и сказала, что Инна, скорее всего, умерла, так как не дышит. Мы примчались так быстро, как смогли. Алиса сидела рядом с дочкой и пела колыбельную: придет серенький волчок и укусит за бочок… Она пела долго, гладя Инну по голове.
После девяти дней мать пришла в хоспис и принесла альбом с Инночкиными фотографиями — от крестин до болезни. Передо мной стояла старая, худая женщина в черном платке. Это ужасно, но я ее просто не узнала. «Надо жить, доктор. Все равно надо жить. Инночка ругалась, когда я плакала», — говорила Алиса.
Однажды женщина попросила осмотреть и ее — что-то в груди. Внешний вид того, что я увидела, не оставлял иллюзий. Она прошла через то же, что и Инна, — даже по срокам приблизительно одинаково. Мы прооперировали Алису в Киеве, и она уехала помогать беспутному мужу в Бердянск, чтобы он не был один и не спился окончательно. Четыре года подряд Алиса летом приезжала в хоспис из Бердянска, приносила любимые Иннины конфеты и разговаривала с матерями, дети которых были в больнице. Ни одной жалобы, ни одной просьбы. «Что наша жизнь? Хлопоты одни… «— говорила она.
А нынешнием летом Алиса уже не приедет — вчера я об этом узнала».
Мачеха
«Ольге было 25. Двое детей — мальчик и девочка, четырех и пяти лет. Муж старше ее лет на десять. Женщина не работала. Рано выйдя замуж, занималась детьми и домом. Меланома, больна три года, процесс остановить не смогли. Привезли из дома: у них была маленькая квартира, и муж не хотел, чтобы дети видели, как умирает их мать. Худенькая, с большими синими глазами. Метастазы в позвоночник, боли. Она все время ждала детей: к их приходу подкрашивала губы и переодевалась в привезенную из дома одежду. Для них женщина складывала фрукты, которые оставляла после хосписного полдника. Под подушкой держала зеркало, в которое обязательно смотрелась, когда слышала шаги около своей палаты.
Детей приводил муж, почти каждый день. В первые визиты они жались к кровати, дарили маме свои рисунки. Тихонько приходили и уходили, держась за руку отца. Через неделю освоились — стали играть в коридоре хосписа, любили подглядывать в другие палаты и часто спрашивали, что у нас будет на ужин. Санитарки плакали, кормили их тем, что принесли для себя на суточное дежурство, и переплетали девочке взлохмаченные косички, которые отец так и не научился заплетать. Потом они стали приходить реже. Ольга плакала и молчала. Муж звонил редко.
Недели через две отец снова привел детей. У девочки были красивые бантики, мальчик — в свежевыглаженной рубашечке.
Есть они больше не хотели и картинок с собой не принесли. Постояли у Ольгиной кровати и сказали, что сегодня идут в зоопарк. Проводив их до лифта, я вернулась в отделение. Санитарка стояла возле окна: «Смотрите, доктор!» Я подошла и увидела возле ворот больницы молодую женщину. Выйдя из дверей, дети бросились к ней, каждый взял ее за руку. Припрыгивая, они пошли дальше. Мы помолчали. А потом пошли в палату, где громко плакала Ольга».
Ангел Наташенька
«Я писала истории болезни, когда позвонили из поликлиники и попросили принять ребенка четырех лет. Опухоль ствола мозга, кома. Девочку на «скорой» привезли мама и бабушка. Она была похожа на спящую фарфоровую куклу. Локоны черных волос, аккуратно уложенные мамой на подушке, пухлые розовые щеки, длинные ресницы, кружевная рубашечка — ангел.
Первые два дня мама не общалась ни со мной, ни с другим персоналом. Бабушка выходила из палаты только подогреть еду, которую привозили из дома. Приезжал вечерами отец — черный от горя, он садился около кровати и долго держал Наташину руку в своей. Просидев так несколько часов, уходил, не говоря ни слова. Они были как глухонемые, говорили только жестами и глазами.
В течение следующей недели мы немного привыкли друг к другу и потихоньку разговорились. Наташина мама рассказала о благотворительной организации, которая нашла деньги на операцию в Германии. От операции ее отговаривали украинские нейрохирурги, но организация сказала, что это от зависти: мол, в Украине таких операций не делают. Девочку автобусом отправили на лечение в Мюнхен. Ехали в течение полутора суток. Немецкий доктор, посмотрев снимки, в операции отказал и сказал, что ничего сделать нельзя. Локализация и размер опухоли были такими, что ни одним способом — ни гамма-ножом, ничем другим — извлечь ее было невозможно. Мать спросила, зачем она приехала. Врач не ответил. Благотворители также развели руками…
Прошло два дня. Наташа ослепла и перестала говорить. Правая ручка и ножка повисли плетьми, она все больше и больше спала. Ребенка решено было отправить на родину. От мэрии Мюнхена предоставили билет на самолет до Киева. Благотворители так и не появились. «Когда самолет поднялся над городом и пролетал над большим полем, я хотела одного — чтобы все это кончилось, — вспоминала мама Наташи. — Мне так хотелось, чтобы этот самолет упал и мы с Наташей умерли вместе. Но мы не упали. Теперь мы здесь. Муж, Володя, порубил в доме все иконы. Он больше не верит в Бога. Попросите вашего батюшку не заходить к нам».
Володя тоже стал понемногу разговаривать с нами: «Объясните мне одно — зачем все это? Почему моя дочь? Почему все вокруг такие гады, а?» Он даже не говорил, а рычал. Медсестры его боялись.
Рано утром началось преагональное состояние. Вызвали отца с работы. Он, как всегда, сел около кровати и взял ручку Наташи в свою. Когда стал меняться характер дыхания, отец заметался по палате, срывая с себя галстук и расцарапывая в кровь пальцы рук. Мать сидела не шевелясь. Сестры испуганно позвали меня и другого доктора. Владимир спросил: «Это все?» — таким голосом, что мне захотелось исчезнуть с лица земли. Пересилив себя, я сказала: «Пока нет. Но Наташа умирает» — «А мне что надо делать?» — прохрипел он. Мать закрыла лицо руками. Я спросила, не хотят ли они взять дочку на руки. Потеплевшим голосом он спросил: «А можно?» Я усадила их на диван и передала ребенка. Они держали ее последние десять минут. Мне казались бесконечными ее хрипы. Но чем реже дышала маленькая Наташа, тем спокойнее становился отец. «Все. Она ушла, — сказал он, когда девочка перестала дышать. — Разрешите мне подержать ее еще». Они долго сидели, держа в руках девочку. Потом отец осторожно переложил ее в кроватку, поцеловал. «Я ведь не купил ей туфельки с камушками. Она очень хотела» — «Пойдите в магазин и купите их сейчас» — «Пойду. Простите меня, ладно?» — «Это вы нас простите» — «Доктор, а дальше что?.. «Я не нашлась, что ответить».
Андрей и Ольга
«Им было по 24 года. Одесситы, красивая пара. Андрей заболел внезапно, его пытались лечить в нескольких больницах. Позади была масса консилиумов и приговор — «безнадежен». В хоспис Ольга зашла вместе с матерью Андрея. Имени матери не помню, но ее лицо и глаза, как будто расколотые болью пополам, узнаю даже сейчас. Оля — большеглазая, с каштановыми волосами, высокая и тоненькая: «Он поправится, потому что я его люблю». Она не находила себе места. Металась по палате и отделению, открывала и закрывала двери, отвечала на бесконечные звонки друзей из Одессы по обоим телефонам — своему и Андрея. Подходила к окну, смотрела в него, возвращалась к кровати. Говорила с ним, плакала, снова говорила, снова плакала. Заходила в церковь, ставила очередную свечку и возвращалась в палату. А ему становилось хуже очень быстро. Вечером Ольга влетела в ординаторскую и сказала: «Я хочу обвенчаться. Это можно?» Ответили, что можно, если согласится священник. «Мне надо сейчас, я чувствую это. Ведь если мы повенчаемся, то встретимся с ним после смерти». Это был не вопрос, а утверждение.
Священник, который находился в хосписе всего первую неделю, венчал их на следующее утро. Мы были свидетелями и держали свечки и венцы. Андрей лежал. Мы плакали. Венчальная свеча дрожала в его руке, и Ольга держала ее вместе с ним. После таинства счастливая Ольга поехала вместе с мамой Андрея встретить кого-то из родственников. Через час мы позвонили ей и попросили вернуться.
Когда они вернулись, Андрея уже не было. Громкие бегущие шаги и крик: «Андрей, ну не надо!» Еще через час я спросила: «Оля, что мы можем сделать для тебя?» — «Я к нему хочу». Она, как ребенок, прижалась ко мне и долго плакала.
Оля пишет в хоспис письма. И подписывает их до сих пор — «Андрей и Ольга».
Журналист
«Его привели с приема в поликлинике — по результатам обследования вынесли решение о бесперспективности дальнейшего лечения. Метастазы были практически везде. А вот серьезных жалоб не было: неясная боль в животе, периодическая тошнота. Он похудел, но в целом чувствовал себя неплохо. Красивый сорокалетний мужчина, работал в одном из киевских изданий. Журналист по образованию, учился в тогдашнем Ленинграде. Женился, переехал в Киев. Из увлечений — альпинизм, походы, бардовские песни. В последнем походе был три месяца назад. Он был ошеломлен не столько диагнозом, сколько невозможностью лечения. Выбрал альтернативные пути — какие-то травы, капли — и согласился на поддерживающее лечение. В хоспис пришел, чтобы не оставаться без помощи.
Больной сильно мерз и ходил в хосписе в шапочке и варежках, за что медсестры прозвали его лыжником. Коллеги-журналисты приходили каждый день, что бывает редко. Они пили вино, пели песни под принесенную гитару. Рассказывали о горах, в которых были вместе. Приходили и альпинисты, обсуждая прошлые походы. Бородатые, сильные и громкие. Приносили ему домашнюю еду и, останавливая меня в коридоре, тихо спрашивали о том, что можно сделать еще. Больной всегда хотел есть. Не потому что был голоден, а потому что верил: восстановив прежний вес, он приобретет достаточно сил, чтобы справиться с болезнью.
Мы долго говорили, журналист изложил несколько своих теорий об излечимости рака. Я согласилась поддерживать его столько, сколько это будет возможно. Мужчина опять сказал, что нужно есть. А сил есть не было. С ним и его друзьями мы составили целый список: он включил туда икру, борщ, картошку, мясо, пельмени — как в ресторанном меню. Ребята с работы приносили его заказы, которые готовили их мамы и жены, и он честно пытался съесть это за несколько приемов.
Так продолжалось долго — почти три недели. Но сил у мужчины не прибавлялось, и мерз он все сильнее. Пациент не был в депрессии — напротив, полностью сосредоточился на борьбе с болезнью и выглядел озабоченным, но не грустным. Писал материалы в свое издание. И рисовал горы, где провел много времени. Работы свои не показывал, а прятал. Потом я узнала почему.
За несколько дней до конца журналист позвал меня на серьезный разговор. Спросил, готова ли я проиграть (мы были в одной команде в играх против его рака). Ответила, что приму любое его решение. На следующее утро увидела поднос с нетронутой едой, который стоял около его палаты. Он сдался. И дал мне понять это. Отказывался есть и пить, прося только обезболивающие. Удалось убедить больного в том, что смерть от обезвоживания будет мучительной: в конце дня он согласился на разбавленное водой вино и шоколад. Продолжал печатать статьи и рисовать. Немного пил. Через два дня его не стало.
Картину мне принесла его жена — это были горы. Домбай, вершина Белалакая, 3861 метр. Он хотел туда. На обороте было написано: «С огромной благодарностью от журналиста». Картина висит в моей ординаторской».
Зеркало
«Эту женщину звали Варей. Она работала на кондитерской фабрике в цехе, который делал халву в шоколаде. Разведена, детей не было. Вот и вся история жизни, рассказанная ею. Когда к Варе приходили шумные подруги по работе, палата еще долго пахла шоколадом и карамелью.
У женщины не отрасли волосы после последней химиотерапии, отчего она была похожа на облетевший одуванчик. Однажды Варя попросила принести ей телефон. «Я позвоню ему. Вы как считаете?» — «Кому?» — «Ему. Мы были женаты десять лет. Попрощаться. Ведь я скоро умру». После звонка она спросила, можно ли одеться не в больничную одежду в понедельник вечером, а точнее — в семь вечера. «Варя, он придет?» — «Да», — она опустила глаза и даже порозовела.
На радостях я помчалась на рынок покупать Варе парик, так как все косынки, которые мы с ней перемерили после звонка, ей не нравились. Купила. Пепельного цвета со стрижкой каре. Варя надела парик и попросила принести ей зеркало. В палате зеркал нет, и я отвела ее в ординаторскую. Женщина осталась там одна, чтобы примерить и одежду. Я вышла. «Варя, да неужели это ты? — донеслось из-за двери. — Так похудела, но такая же красивая!» Я отошла от двери. Сама с собой она разговаривала или с воображаемым собеседником, я так и не узнала. Стало неловко — как будто подслушивала что-то очень личное.
С обеда и до позднего вечера Варя просидела в коридоре хосписа, отказываясь даже выпить чаю.
Он все-таки пришел через две недели, но Вари уже не было. А я после этого долго не могла покупать в кондитерском магазине халву в шоколаде».
Сын священника
«Вот уже третий год с наступлением Страстной Пятницы я вспоминаю мальчика Игоря. Ему было 13 лет. Его отец, узнав о болезни сына — а мальчик заболел в два года, — дал обет: оставил светскую работу и посвятил себя служению в церкви. Закончил Духовную академию и был рукоположен. Приход в селе Песковка под Киевом ему достался маленький и заброшенный. Своими руками мужчина восстанавливал храм, библиотеку и трапезную.
Семья жила недалеко от хосписа в служебной однокомнатной квартире, полученной от жэка, в котором отец Георгий работал дворником за 20 долларов в месяц и плату за жилье. Мальчик был измученным болезнью, слабеньким, но очень мужественным. Он редко плакал, мало просил, и единственным из его капризов было «попить с Петровной чаю». Он приглашал меня в палату, мы договаривались о времени и с отцом Георгием и матушкой Таней пили чай, обсуждая погоду, цветы и церковные дела в Песковке. Игорь говорил только по-украински и учил меня языку.
В Чистый Четверг Игорь объяснил мне, что надо хорошо умыться рано утром — обязательно холодной водой, и поэтому необходимо найти самую холодную воду в хосписе. Мы объехали на его коляске все раковины и нашли «самую холодную» в ординаторской. В пять утра, как рассказали сестры, он плескался в раковине. Отец вместе с другим священником причастил его и украсил палаты вербой. Семья готовилась к Пасхе. Георгий проводил по три часа в электричках, добираясь до храма. Вставал в четыре утра, ехал на службу, исповедовал, причащал, наставлял, а вечером возвращался в хоспис, где доживал последние дни его сын.
Так случилось и в Страстную Пятницу. С Игорем осталась мать. Мы вместе сидели у его постели, когда началась агония. Я взяла ее за руки, и мы держались друг за друга некоторое время после того как мальчик перестал дышать. Таня не плакала, мы сидели обнявшись и молчали. Я долго набирала номер отца Георгия, чтобы сказать ему о том, что Игорь ушел. Трубку взяла какая-то женщина и сказала, что отец Георгий выносит Плащаницу и подойти не может.
После службы кто-то привез отца на машине попрощаться с сыном. Хоронили его в воскресенье под «Христос воскресе».
Отец Георгий продолжает служить в том же храме в Песковке. Он приезжает в хоспис днем и ночью, когда в нем нуждаются: причащает умирающих детей, утешает родителей и исповедует самых сложных пациентов, которые не идут на контакт практически ни с кем. Он же и отпевает их, так как, проведя с ним время, родственники больных не хотят других священников. Георгий никогда не берет ни денег, ни подарков. Несмотря на то, что у меня есть земля в Киеве для захоронения бомжей, он готов хоронить их на своем церковном кладбище.
Совсем недавно я узнала о том, что ни один из тех, кого отец Георгий исповедовал в хосписных палатах, не знает о том, что у него здесь же три года назад умер маленький сын».
— Моя мечта сбывается, — говорит Елизавета Глинка. — Осталось много работы — внутренняя отделка, благоустройство помещения. Но главное — корпус есть, несмотря на политические баталии, революции, смену мэров и все остальное. В нем два этажа, 25 одноместных палат, зимний сад (если вытянем материально). Пока нет оборудования. Я оборудую две палаты. Виталий Кличко (недавно он вошел в совет директоров хосписа) вроде не отказывается помочь еще с двумя-тремя. Значит, останется 20. Если сможете чем-то помочь — приходите. И просто пожелайте мне удачи.
9601Читайте нас у Facebook
