Во время оккупации в киеве за каждого убитого немецкого солдата казнили по сто человек, за офицера -- триста
6 ноября -- день освобождения Киева -- Инесса Борисовна Мирчевская всегда встречает с чувством радости и неизъяснимой тоски: пережив в родном городе всю оккупацию, «наших» они с мамой так и не встретили. «Обидно, -- говорит Инесса Борисовна, -- когда до освобождения Киева оставалось несколько дней, нас, да и сотни других людей, схваченных во время облавы, затолкали в товарный вагон и увезли в Германию».
Хотя в войну Инесса Мирчевская была еще ребенком, отчетливо помнит она и приход немцев в Киев, и колонну идущих в Бабий Яр, и разрушенные дома, и мертвого солдатика при входе в нынешний парк Славы. Об этом мы и беседуем…
Перед приходом немцев в Киев была страшная ночь без власти
Живет Инесса Борисовна на Печерске в одном из старых домов неподалеку от улицы Аистовой, где прошло ее довоенное детство.
-- Киев -- мой родной город, -- говорит она. -- Из Германии мы с мамой могли уехать в любую капиталистическую страну, но рвались домой. Помню, когда показались купола киевских церквей, сердце застучало громче: мы -- дома! И подобное я испытывала потом каждый раз, возвращаясь из командировок. Увижу из окна поезда Киев -- и улыбнусь: вот он мой красавец…
Инесса Борисовна увлеченно рассказывает, а я всматриваюсь в пожелтевшие листы бумаги, на которых подробно расписаны все эпизоды жизни женщины -- от начала войны до настоящего времени. Этот развернутый план своей повести Инесса Мирчевская составляла еще со школьной скамьи. Но книге «От первого лица. Воспоминания бывших малолетних узников», куда вошло автобиографическое произведение Инессы Борисовны «… И он подарил мне маму», только в прошлом году Украинский фонд взаимопонимания и поддержки помог увидеть свет. Сейчас готовится новое, дополненное издание -- уже в украинском переводе.
-- В 1941 году я закончила первый класс, и мама привезла меня на детсадовскую дачу в Ирпене, -- вспоминает моя собеседница. -- Однажды утром мы услышали гул самолетов, а днем на даче стали появляться наши родители. Все они были более строгие, чем обычно, а многие плакали. Нам ничего не объясняли, но мы поняли: что-то случилось…
В Киеве тоже творилось нечто непонятное. Шли строем и ехали на грузовиках красноармейцы, гражданские с противогазами. Звучало незнакомое и страшное слово «война», по всему городу были развешаны плакаты: «Родина-мать зовет!», «Ох и будет бита морда Гитлера-бандита!» У витрин магазинов складывали мешки с песком, в подъездах ставили емкости с водой. Стекла окон были крест-накрест заклеены, как будто перечеркивая в домах радость… А ночью с самолетов летели светящиеся бомбы и освещали город адским светом.
-- У вашей семьи не было возможности эвакуироваться?
-- Папа ушел воевать. Прощаясь, он несколько раз подбросил меня, поцеловал, сказал, чтобы я была здоровой и послушной, крепко обнял маму. Больше мы его не увидели. В день, когда мамина обувная фабрика должна была эвакуироваться, мы пришли на место сбора. Но маме сказали: «Маруся! Тебя с ребенком немцы не тронут. В первую очередь нужно выезжать партийным. А ты иди на переправу -- может, как-нибудь выберешься сама».
Мама не была партийной. Ее приняли в кандидаты, но на одном из собраний сообщили, что Советский Союз заключает договор с Германией о ненападении, мама попросила слова и сказала: «Как же можно заключать договор со страной, которая всегда была нашим недругом?» После этого из кандидатов ее вывели. Теперь же и вовсе бросали. Мы пошли к переправе, однако начался налет. Крики, стоны, кровь… С вокзала уехать тоже не удалось. Так мы и остались в нашем двухэтажном доме на Аистовой улице.
-- А помните, как немцы вошли в Киев?
-- До этого с 18 на 19 сентября была ночь без власти. На улицах -- море народа. Слышатся взрывы. Горят товарная станция, завод «Большевик», электростанция. Люди грабят магазины, квартиры уехавших. Какой-то верзила несет огромный кусок масла на голове, за ним -- пару человек подпрыгивают, пытаясь отщипнуть кусочек. На углу улиц Франко и Ленина (ныне Богдана Хмельницкого) возле винного погреба мокрый от вина тротуар, кругом выпившие люди, и они тащат вино кто как может -- бутылями, банками, ведрами, кастрюлями. Пьют из консервных банок…
Из мебельного магазина на улице Коминтерна несли трюмо и зеркала, из бакалейного -- мешки с мукой. Соседка сообщила, что в магазине неподалеку сорвали замок и разбили витрину. Мы с мамой побежали туда. Видим: развороченные мешки, из которых сыплется мука, сахар, и во всем этом копошатся люди. Мы тоже принесли домой какие-то баночки, подсолнечное масло…
В прекрасном Мариинском парке паслись лошади
-- Быстро ли начали устанавливать новый порядок?
-- Сразу же переименовали многие улицы. Бульвар Шевченко стал Ровноштрассе, площадь Сталина (ныне Европейская) -- Гитлерплатцем. Появились приказы, что нужно сдать властям приемники, противогазы и огнестрельное оружие. У нас был приемник, и мама размышляла: относить или нет. В результате поставили его в моем кукольном уголке, чем-то прикрыли, сверху посадили кукол. Так он и простоял все годы оккупации…
В прекрасном Мариинском парке паслись лошади. Правда, когда в Мариинском дворце обосновалось высшее немецкое руководство, парк взяли под охрану. Появились надписи, что за порчу насаждений и другие нарушения -- расстрел. А Комендантский, или Аносовский, парк (так нынешний парк Славы назывался с 1895 года в честь коменданта Печерской крепости Аносова) был превращен в кладбище. Немцы хоронили своих солдат. Мы с ребятами из любопытства однажды прибежали посмотреть, что да как. Спрятались в кустах и увидели, как из могил гитлеровцы доставали останки, клали в цинковые гробы и куда-то увозили. Мы сидели ни живы ни мертвы.
Через несколько дней после взрывов на Крещатике появились приказы на русском, украинском и немецком языках о том, что все евреи должны явиться по указанному адресу куда-то на Лукьяновку, возле кладбища. С собой требовалось иметь документы, деньги, ценные вещи. Если кто ослушается или будет скрывать евреев -- расстрел. И вот по улице Институтской со всего Печерска шли евреи -- с узелками, чемоданчиками, колясками, с детками на руках. Мы встретили мамину сотрудницу тетю Фаню, которая жила напротив театра Франко, вместе с ней поднялись по Ольгинской, а на Институтской распрощались. Тетя Фаня была уверена, что их просто вывезут, и обещала написать нам, когда устроятся. Позже пронесся страшный слух, что евреев никуда не вывозят, а расстреливают в Бабьем Яру. Рассказывали, как одна женщина решилась сама задушить своего ребенка, потому что детей бросали в овраг живыми…
-- Люди действительно верили, что их будут вывозить?
-- Да, верили. Потому все, кто мог, пришли сами. Только немощные, старые, больные остались дома. Но когда появились новые приказы о том, что людей, укрывающих евреев, будут расстреливать, соседи стали выносить их на улицу. Иногда даже вместе с кроватями. В один из этих дней мы с мамой шли на Бессарабку по Круглоуниверситетской. Под лестницей на английской металлической кровати лежала женщина в белой ночной сорочке и умоляла помочь ей. Протягивала руки, предлагала награду. Чуть поодаль, укутавшись в шерстяные платки, сидели спиной к спине старик и старушка. Втягивая головы в плечи, люди проходили мимо. А когда мы поравнялись с этими несчастными на обратном пути, мама постаралась отвлечь мое внимание, но я увидела, что женщина была обнажена, а из ее живота торчал нож. Старик и старушка лежали скрюченные на земле. Потом, наверное, добрые люди их похоронили.
За три дня до освобождения города тысячи людей обманом вывезли в Германию
… Когда мы оставались совсем без продуктов, мама отправлялась на мены в близлежащие села. Однажды взяла и меня с собой. Мы ходили по дворам и обменивали какие-то вещи на продукты. А когда шли обратно в город, перед нами остановился немецкий грузовик. Мы испугались, думали, что у нас отберут все «богатство». Но из кабины вышел пожилой немец в очках и на чистом русском спросил, откуда мы и куда направляемся. Оказалось, что он эмигрант из России, а на войне -- доктором. Предложил нас подвезти и даже угостил меня конфетами.
Вообще, среди немцев были отзывчивые люди, но открыто проявлять сочувствие они боялись. Как-то худой рыжеволосый солдат с грустными глазами раздавал детям кусочки сахара и конфеты. Ребята обступили его, протягивали руки. Он улыбался и старался никого не обидеть. Но заметив вдали своих соотечественников, моментально преобразился и начал кричать «Вэк, Вэк (Вон с дороги)!» и даже раздал пару подзатыльников. Подобное случалось нередко. Но больше было зверства. Помню, например, как в одном из дворов играли дети. Вдруг из окна засвистели пули. Один малыш упал, остальные кинулись врассыпную. Оказалось, пьяные солдаты решили пострелять по живым мишеням… На бульваре Шевченко появились виселицы для партизан и подпольщиков. Снимать и хоронить окаменевшие тела немцы не разрешали. Кто пытался это сделать, получал пулю.
В Бутышевом переулке (сейчас улица Иванова) на столбе распяли женщину, которая работала у гитлеровцев на кухне и взяла что-то для своего больного ребенка. Не могу забыть и как по улице Январского восстания в сторону Днепра вели большую колонну наших военнопленных. Вдоль мостовой на тротуарах стояли люди, высматривая родные лица в толпе пленных. А они шли -- синие, замерзшие, полуживые. Многие поддерживали товарищей. Падать им было нельзя: упавших конвоиры тут же пристреливали. Мы бросали пленным хлеб, сухари, лук, шапки, платки -- кто что захватил из дому. Несколько женщин сошли на мостовую, пытаясь что-то передать из рук в руки. Раздались выстрелы, несколько человек упали…
-- Когда же вы поняли, что оккупации конец?
-- Во второй половине октября сорок третьего года немцы пытались очистить Киев от населения, хватали заложников, вешали, убивали. За каждого убитого немецкого солдата расстреливали по сто человек, за офицера -- триста, за саботаж -- пятьсот. Люди жили в постоянном страхе. Районы вдоль Днепра были объявлены мертвыми зонами; устраивались облавы на людей. Гитлеровцы умертвили почти всех пациентов Кирилловской больницы (сейчас -- имени Павлова): возле Кирилловской церкви поставили так называемые «газенвагены», загоняли туда по несколько десятков человек и включали газ… Труппы сваливали в Бабий Яр. Пронесся слух, что скоро придут наши.
Мы в то время перебрались на Лукьяновку к маминой подруге тете Зине, -- продолжает Инесса Борисовна. -- Она работала в детском доме на Дорогожицкой, туда же устроилась и мама. А я каждый день ходила в группу к детям -- вместе с ними кушала и играла. Однажды тетя Зина по секрету сказала маме, что детей собираются вывозить в Германию. Больше ни я, ни мама в детский дом не пошли. Но маме вздумалось сходить на Печерск за какими-то вещами, хотя путь через мертвый город был очень опасен. Пришли мы на улицу Аистова -- дома полный разгром: двери сорваны, стекла разбиты, игрушки, книги -- на полу, вспороты подушки…
Назад мы шли почти не разговаривая, и мама до боли сжимала мою руку. А в конце Дорогожицкой перед нами вдруг «вырос» гестаповец. Мама спрятала меня за спину, и мы попятились назад. А он наступал, орал, тыкал в нас дулом, но, слава Богу, почему-то не выстрелил. Добрались до дома: с мамой истерика, я дрожу. И тут ввалились немцы и стали выгонять нас на улицу, подталкивая прикладами. Привезли на вокзал, погнали к товарным вагонам. Говорили, что на первой же остановке под Киевом выйдем и где-нибудь в селе переждем сильные бои. Но обещанной остановки, конечно же, не было. Нас увезли в Германию, где мы работали в трудовом лагере и на ферме.
В Киев смогли вернуться только в 46-ом, так как Победа нас застала в американском секторе и понадобилось время, чтобы связаться с советским представителем, который и помог нам потом уехать из Германии. Просто чудом попали в родной город. Но явились домой, а в квартире -- чужая женщина. Идите, говорит, ходят тут всякие!..
Прошли годы, выросли дети, внуки. Но разве все это можно забыть? Каждый год в день памяти жертв фашизма я езжу в Бабий Яр, на Сырец и в Дарницу на места бывших концлагерей, а в День Победы -- в парк Славы и кладу цветы, вспоминаю пережитое…
1285Читайте нас у Facebook
