Самое страшное -- это когда человек уже принадлежит не себе, а своему распаду
Известно, что Фаина Георгиевна Раневская написала книгу вспоминаний, но уничтожила ее. Актриса не хотела делать свою жизнь достоянием публики. Поэтому вышедшая в 1998 году книга Алексея Щеглова «Раневская. Фрагменты жизни», где приводились личные воспоминания великой артистки с сохранением присущего только ей стиля, была с огромным интересом воспринята читателем. Автор книги -- внук известной провинциальной актрисы Павлы Вульф, которая сыграла важную роль в жизни Раневской. 20-летняя Фаина попросилась к ней в труппу, но Вульф холодно приняла ее, предложив выбрать любую роль и показать через неделю. Когда Раневская явилась с готовой работой, Павла Леонтьевна поняла, что перед ней великий талант и взяла начинающую актрису сначала к себе в семью (театр уезжал на гастроли), а потом в труппу. Алексей Щеглов называет себя «эрзац-внуком» Фаины Георгиевны. Он посвятил много времени, чтобы собрать все о легендарной артистке. Во «Фрагментах жизни» ему не удалось использовать все материалы, поэтому он подготовил к изданию новое произведение «Фаина Раневская. Вся жизнь». Отрывки из будущей книги, опубликованные в журнале «Огонек», предлагаем вниманию наших читателей.
«Писать без ошибок так и не научилась, считать -- тоже, наверное, потому всегда без денег»
«Ненавидела гувернантку, ненавидела бонну-немку. Ночью молила Бога, чтобы бонна, катаясь на коньках, упала и расшибла голову, а потом умерла. Любила читать, читала запоем. Над книгой, где кого-то обижали, плакала навзрыд, -- тогда отнимали книгу и меня ставили в угол. Училась плохо, арифметика была страшной пыткой. В семье была нелюбима. Мать обожала, отца боялась и не очень любила. Писать без ошибок так и не научилась, считать -- тоже, наверное, потому и по сию пору всегда без денег».
«В 1915 году я уехала в Москву поступать в театральную школу… Господи, мать рыдает, я рыдаю, мучительно больно, страшно, но своего решения я изменить не могла, я тогда была страшно самолюбива и упряма… И вот моя самостоятельная жизнь началась».
«Первая моя периферия -- Калуга. Мечтаю сыграть немую трагическую роль. Представьте себе, вы мать, три дочери, одна немая, и потому ей все доверяют, но она жестами и мимикой выдает врагов».
«По женской линии у меня фэномэнальная неудача».
«Каждый свободный вечер -- в театре. Моя унылая носатая физиономия всовывалась в окошечко какого-то театрального администратора, и я печальным контральто произносила, заглядывая в металлические глаза: «Извините меня, пожалуйста, я провинциальная артистка, никогда не бывшая в хорошем театре». Действовало безотказно. Правда, при попытке пройти в театр вторично администратор мне посоветовал дважды не появляться: «Вы со своим лицом запоминаетесь».
«Тогда еще в моде были обмороки, и я этим широко пользовалась. Один из обмороков принес мне счастье большое и долгое. В тот день я шла по Столешниковому переулку, разглядывала витрины роскошных магазинов и рядом с собой услышала голос человека, в которого была влюблена до одурения, собирала его фотографии, писала ему письма, никогда их не отправляя, поджидала у ворот его дома. Услышав его голос, упала в обморок неудачно, расшиблась очень. Меня приволокли в кондитерскую рядом -- она и теперь существует на том же месте, а тогда она принадлежала француженке с французом. Сердобольные супруги влили мне в рот крепчайший ром, от которого я сразу пришла в себя и тут же снова упала в обморок, лежа на диване, когда этот голос прозвучал вновь, справляясь о том, не очень ли я расшиблась». (О встрече с Василием Ивановичем Качаловым -- тогда еще молодым актером МХАТа. )
«Я была тогда молодой провинциальной актрисой, которой судьба подарила Москву и пору буйного расцвета театров. В то время я перенесла помешательство на театрах Мейерхольда, Таирова, Михоэлса, Вахтангова… Из всех театров на особом месте у меня стоял МХАТ, его спектакли смотрела по нескольку раз. Однако причиной тому стало одно непредвиденное обстоятельство: я влюбилась в Качалова, влюбилась на тяжкую муку себе, ибо в него влюблены были все, и не только женщины. Однажды я расхрабрилась и… написала ему письмо: «Пишет Вам та, которая в Столешниковом переулке однажды, услышав Ваш голос, упала в обморок. Я уже актриса -- начинающая. Приехала в Москву с единственной целью попасть в театр, когда Вы будете играть. Другой цели в жизни у меня теперь нет и не будет». Письмо помню наизусть. Сочиняла его несколько дней и ночей. Ответ пришел очень скоро. «Дорогая Фаина, пожалуйста, обратитесь к администратору Ф. Н. Мехальскому, у которого на Ваше имя будут 2 билета. Ваш В. Качалов». С этого времени и до конца жизни этого изумительного артиста и неповторимой прелести человека длилась наша дружба, которой очень горжусь».
«Я с нетерпением ждала приглашении сниматься в кино. И была наказана за такую нескромность»
«Представьте, что вы моетесь в бане, а туда пришла экскурсия… Это «несчастье» случилось со мной еще в тридцатых годах. Я была в то время актрисой Камерного театра, и мне посчастливилось работать в таким прекрасным режиссером, как Таиров… Так вот, я собрала все фотографии, на которых была изображена в ролях, сыгранных в периферийных театрах, а их оказалось множество, и отправила на «Мосфильм». Мне тогда думалось, что эта «фотогалерея» может поразить режиссеров моей способностью к перевоплощению, и с нетерпением стала ждать приглашений сниматься. И… была наказана за такую свою нескромность. Один мой приятель, артист Камерного театра С. Гартинский, который в то время снимался в кино, чем вызывал во мне чувство черной зависти, вернул однажды мне снимки, сказав: «Это никому не нужно -- так просили передать».
«Сегодня встретила «первую любовь» -- шамкает вставными челюстями, а какая это была прелесть. Мы оба стеснялись нашей старости».
«Поняла, в чем мое несчастье: скорее поэт, доморощенный философ, «бытовая» дура -- не лажу с бытом! Деньги мешают и когда их нет, и когда они есть; у всех есть «приятельницы», у меня их нет и не может быть. Вещи покупаю, чтобы их дарить. Одежду ношу старую, всегда неудачную. Урод я».
«… Я обязана друзьям, которые оказывают мне часть своим посещением, и глубоко благодарна друзьям, которые лишают меня этой чести.
У них у всех друзья такие же, как они сами, -- контактны, дружат на почве покупок, почти живут в комиссионных лавках, ходят друг к другу в гости. Как я завидую им -- безмозглым!»
«Из всего хорошего, сердечного, сказанного мне публикой, самое приятное -- сегодня полученное признание. Магазин, куда я хожу за папиросами, был закрыт на обеденный перерыв. Я заглянула в стеклянную дверь -- уборщица мыла пол в пустом магазине. Увидев меня, она бросилась открывать дверь со словами: «Как же вас не пустить, когда, глядя на вас в кино, забываешь свое горе. Те, которые побогаче, могут увидеть что-нибудь и получше вас (!!), а для нас, бедных, для народа вы самая лучшая, сама дорогая. Я готова была ее расцеловать за эти слова. 22 июня 48 г. ».
«Вскоре после войны приехала в Ленинград. Меня встретили на вокзале Ольга Берггольц и Ахматова, которую предупредила телеграммой о дне и часе прихода поезда. Выйдя из вагона, я встала на колени и заплакала. Ольга сказала: «Так надо теперь приезжать в наш город».
«Одесса. 49-й год. Осень. В Москве можно выйти на улицу одетой как бог даст, и никто не обратит внимания. В Одессе мои ситцевые платья вызывают повальное недоумение -- это обсуждают в парикмахерских, зубных амбулаториях, трамвае, частных домах. Всех огорчает моя чудовищная «скупость» -- ибо в бедность никто не верит».
«Апрель, 50-й год. Ленинград. Как всегда, в этом неповторимом городе -- не сплю. Пасха. Играла в Манеже, который здесь существует для гастролей москвичей. Огромное, унылое, длинное здание, надо орать, пыжиться, трудиться в «поте лица». Играю ужасно, постыдно плохо, грубо. Роль грубая, плохая и примитивная, как ситцевая баба для чайника. За что мне это? Роли не знаю и не хочу знать. Зубрила, учила, долбила, но память не воспринимает того, что чуждо сердцу. Унижение, конфуз, принимает зал плохо. Разочаровываю зрителя. После спектакля ужин у милой Тани Вечесловой: веселой, талантливой, трагической семнадцатилетней Тани, которой скоро 40 лет. Потом ездили в церковь к заутрене, к службе опоздали, гнилые старухи клянчат подаяния; поп давал всем целовать крест. Потом обратился к прихожанам: «Православные, крестный ход ориентировочно в 9 утра». Вокруг хулиганы с испитыми синими мордами. Вернулась в гостиницу в пятом часу. В вестибюле драка, кровь, молодая беленькая женщина била мужчину; била неистово, остервенело, сладострастно. Вокруг стояли люди и любовались великолепием зрелища. Колотилось сердце, было страшно, хотелось плакать. Почему же эту молящуюся и дерущуюся сволочь, сброд, подонков никуда не высылают?? В церкви наш спутник, еврей, коммунист, зажигал свечку спичкой, как папиросу. Верующие сговаривались шепотком сделать нам «темную».
«Старость -- это просто свинство»
«… Я часто думаю о том, что люди, ищущие и стремящиеся к славе, не понимают, что в так называемой славе гнездится то самое одиночество, которого не знает любая уборщица в театре. Это происходит оттого, что человека, пользующегося известностью, считают счастливым, удовлетворенным, а в действительности все наоборот. Любовь зрителя несет в себе какую-то жестокость. Я помню, как мне приходилось играть тяжелобольной, потому что зритель требовал, чтобы играла именно я. Когда в кассе говорили «она больна», публика отвечала: «А нам какое дело. Мы хотим ее видеть и платили деньги, чтобы ее посмотреть». А мне писали дерзкие записки: «Это безобразие! Что это вы вздумали болеть, когда мы так хотим вас увидеть». Ей-богу, говорю чистую правду. И однажды после спектакля, когда меня заставили играть «по требованию публики» очень больную, я раз и навсегда возненавидела «свою славу».
«Впервые в жизни получила ругательное анонимное письмо. А то думала, что я такая дуся, что меня все обожают!
Жизнь удивительно провинциальная, совсем как в детстве, в Таганроге, все все друг о друге знают. Есть же такие дураки, которые завидуют «известности». Врагу не пожелаю проклятой известности. В том, что вас все знают, все узнают, для меня что-то глубоко оскорбляющее, завидую безмятежной жизни любой маникюрши».
«В театре небывалой мощности бардак, даже стыдно на старости лет в нем фигурировать. В городе не бываю, а больше лежу и думаю, чем бы мне заняться постыдным. Со своими коллегами встречаюсь по необходимости с ними «творить», они все мне противны своим цинизмом, который я ненавижу за его общедоступность… Трудно найти слова, чтобы охарактеризовать этот… театр, тут нужен гений Булгакова. Уж сколько лет таскаюсь по гастролям, а такого стыдобища не помню. Провалились. Провалились торжественно и бесшумно… В старости главное -- чувство достоинства, а его меня лишили».
«Есть же такие дураки, которые завидуют «известности»
«Мысли тянутся к началу жизни -- значит, жизнь подходит к концу… Мне четыре года. В детскую входит бабушка, очень бледная, она говорит, что мама больна и что если мы, дети, будем шуметь и бегать по комнатам, мама умрет.
Мне делается страшно, и я начинаю громко плакать.
Потом я вхожу в комнату. В ней никого нет. На столе стоит ящик, очень красивый. Я заглядываю внутрь ящика -- в нем спит мой новый братик.
Мне жаль брата, я начинаю плакать. Мне очень хочется посмотреть на свое лицо в зеркало. Я сдергиваю с зеркала простыню и начинаю себя рассматривать.
И мне уже не жаль брата, я перестаю плакать и думать об умершем.
Это был день, в который выяснилась моя профессия».
«Мои любимые мужчины -- Христос, Чаплин, Герцен, доктор Швейцер, найдутся еще -- лень вспоминать».
«Май. Диалог с домработницей:
-- Что на обед?
-- Детское мыло и папиросы купила.
-- А что к обеду?
-- Вы очень полная, вам не надо обедать, лучше у ване купайтесь.
-- А где сто рублей?
-- Ну вот, детское мыло, папиросы купила.
-- Ну, а еще?
-- Та что вам считать?! Деньги от дьявола, о душе надо думать. Еще зубную купила пасту.
-- У меня есть зубная паста.
-- Я в запас, скоро ничего не будет, от ей-богу, тут конец света на носу, а вы сдачи спрашиваете».
«Завтра еду домой. Есть дом и нет его. Хаос запустения, прислуги нет, у пса моего есть нянька -- пещерная жительница. У меня никого. Что бы я делала без Лизы Абдуловой?! Она пожалела и меня, и пса моего -- завтра его увижу, мою радость; как и чем отблагодарить Лизу, не знаю… Завещаю ей Мальчика! 13/XI, 77-й».
«Мой подкидыш в горе. Ушла нянька, которая была подле него 2 года (даже больше). Наблюдаю псину мою. Он смертно тоскует по няньке. В глазах отчаяние. Ко мне не подходит. Ходит по квартире, ищет няньку. Заглядывает во все углы, ищет. Упросила няньку зайти, повидаться с псиной. Увидел ее, упал, долго лежал не двигаясь, у людей это обморок, у собаки большее, чем обычный обморок. Я боюсь за него, это самое у меня дорогое -- псина моя, человечная».
«Сижу в Москве лето, не могу бросить псину. Сняли мне домик за городом и с сортиром, а в мои годы один может быть любовник -- домашний клозет. Одиноко, смертная тоска… »
«Анна Андреевна мне говорила: «Вы великая актриса». Ну да, я великая артистка, и поэтому я ничего не играю, мне не дают, меня надо сдать в музей. Я не великая артистка, я великая жопа».
«У меня 2 Бога: Пушкин, Толстой. А главный? О нем боюсь думать».
«Если бы я часто смотрела в глаза Джоконде, я бы сошла с ума: она обо мне знает все, а я о ней ничего».
«Ну и лица мне попадаются, не лица, а личное оскорбление!»
«В театр вхожу, как в мусоропровод: фальшь, жестокость, лицемерие, ни одного честного слова, ни одного честного глаза! Карьеризм, подлость, алчные старухи!»
«Страшный радикулит. Старожилы не помнят, чтобы у человека так болела жопа».
«29 января, 77-й г. У меня сегодня день особый, счастливый день. Позвонил Аркадий Райкин, а он ведь гениальный. Он сказал, что хотел бы что-то сыграть вместе со мной. Горжусь этим, очень горжусь. Что-то, значит, хорошее во мне есть -- в актрисе… »
«Дома хаос, нет работницы -- в артистки пошли все домработницы, поголовно все.
Не могу расстаться с Пушкиным -- Пушкин во мне сидит. Пушкин… »
«Тоска, тоска, я в отчаянии. И такое одиночество. Где, в чем искать спасения?
«… Час тоски невыразимой: все во мне и я во всем». Это сказал Тютчев, мой поэт. А как хорошо было около Ахматовой, как легко было, а как хорошо было с моей Паолой Леонтьевной. Тогда не знала смертной тоски. Ушли все мои… »
«Если бы я писала что-то вроде воспоминаний, была бы горестная книжка. В театре меня любили талантливые, бездарные ненавидели, шавки кусали и рвали на части.
Сегодня ночью думала о том, что самое страшное -- это когда человек уже принадлежит не себе, а своему распаду».
«Старость -- это просто свинство. Я считаю, что это невежество Бога, когда он позволяет доживать до старости. Господи, уже все ушли, а я все живу. Бирман и та умерла, а уж от нее я этого никак не ожидала. Страшно, когда тебе внутри восемнадцать, когда восхищаешься прекрасной музыкой, стихами, живописью, а тебе уже пора, ты ничего не успела, а только начинаешь жить!»
«Я убила в себе червя тщеславия в одно мгновение, когда подумала, что у меня не будет ни славы Чаплина, ни славы Шаляпина, раз у меня нет их гения, и тут же успокоилась. Но когда ругнут -- чуть ли не плачу, а похвалят -- рада, но не больше, чем вкусному пирожному, не больше».
497Читайте нас у Facebook
