Владимир высоцкий часто срывал спектакли…
Речь в основном пойдет об АРТИСТАХ, об артистах с большой буквы. Впрочем, может быть, не только о них, но о них в первую очередь. Об исключительно талантливых людях, талантливых многообразно. О властителях дум целых поколений, о тех, кем восхищаются, кого возводят на пьедестал. О тех, кого в первом приближении можно назвать рыцарями театра без страха и упрека, совестью театра, с кого стоит и даже необходимо брать пример.
С одной стороны, на сцене, «дум высокое стремленье», с другой -- в жизни все разрешено…
Со сцены они сеют разумное, доброе, вечное, в полный голос говорят о проблемах эпохи, о добре и зле. Ни в начале поприща, ни в его апогее они не вянут без борьбы, совсем наоборот, и остаются легендой театра, маяками, о которых взахлеб старшие рассказывают младшим. Они -- живая икона. И все же… Вдруг, совсем неожиданно для себя, сталкиваешься с одним фактом из их жизни, вторым, третьим… Ты поначалу никак не можешь совместить их поступки в жизни с тем стереотипом, который сложился ранее, когда ты не был посвящен ну хотя бы в их иную, не сценическую жизнь. Оторопь берет от того, что их жизненные коллизии находятся в вопиющем противоречии с тем, как они поступают на сцене, что проповедуют. Наступает своеобразный шок. Ты никак не можешь свести концы с концами, соединить в единое целое их образ -- на сцене и в жизни.
В прошлом году исполнилось двадцать лет со дня смерти Владимира Семеновича Высоцкого. Все газеты были им полны. С телеэкрана мы вновь слышали его голос, и вновь защемило сердце и от сочувствия ему, и от сочувствия стране и всем нам в этой стране.
В те дни, может быть, впервые читатель узнал о том, что ранее скрывалось, о чем не принято было говорить -- не только об алкоголизме Высоцкого, об этом как-то догадывались, но и об отнюдь не полной моногамии по отношению к женщинам, самым близким. Однако всего этого я не хочу касаться. Это предмет иных размышлений, да и вообще -- «Кто кинет камень?.. »
Я о другом. О его взаимоотношениях с театром, с Юрием Петровичем Любимовым, с товарищами. О его отношении к искусству. Тут тоже концы с концами не сходятся. Это, честно говоря, обидно и в какой-то мере поучительно.
Оказывается, Высоцкий часто срывал спектакли, в которых играл роли и самые любимые, исчезал, не предупреждая, сбегал в Париж, туда, «куда не надо», ставил театр, Ю. Любимова, товарищей под удар. Отдельная тема еще и взаимоотношения со зрителями, которые его боготворили… Они-то в чем виноваты? Они-то при чем? Так часто срывался главный, может быть, или один из главных спектаклей в жизни артиста -- «Гамлет». И вот, в поисках выхода из тупика, в естественном отчаянии, чтобы сохранить спектакль, сохранить творческую форму всех остальных артистов, которым ведь, в отличие от В. С. Высоцкого, играть хочется, в ответ на колоссальный зрительский интерес, руководствуясь, конечно, и экономическими соображениями, а они тоже немаловажны, Ю. Любимов решает ввести на роль Гамлета еще одного артиста, товарища Высоцкого, Валерия Золотухина. И тут начинается то, что я не могу назвать иначе, как истерикой таланта. У Высоцкого возникает жгучий конфликт с Ю. Любимовым. Как это режиссер посмел? Как он решился? Как это он замахнулся на самое святое? На мое! На то, что принадлежит только мне! Это моя роль! И только моя! Это подножка! Это предательство! Конечно, достается и Золотухину! -- «В такой ситуации я бы никогда не согласился. Для меня дружба выше всего. Выше отношений с женой, детьми. Дружба -- самое святое в жизни», -- так он заявлял Золотухину. Кстати, весьма сомнительная и чисто бардовская, напоказ, для аудитории, сентенция.
Но главный удар, конечно, главный упрек -- режиссеру! Как он посмел!
Давайте попробуем разобраться. И, по возможности, спокойно, без эмоций. На трезвую голову.
Значит, артист может срывать спектакль? И не единожды? Ему позволено? Это морально?! Это нравственно?! Он может подставлять подножку театру, коллегам, может наплевательски относиться к зрителям?.. И надо это понять, примириться, надо войти в положение? Смириться? Простить?
И все потому, что я -- Высоцкий! Мне позволено. А в ответ загнанный в тупик театр, нет, он не выгоняет артиста за это вопиющее безобразие! За нарушение все и вся -- театральной этики, производственной дисциплины, за прогулы, наконец. Не выносит ему взыскание. Ты -- Высоцкий! Мы потерпим. Мы войдем в положение. Театр только пытается спасти спектакль. И вот это уже не морально! Это не нравственно!.. Артист оскорбляется. Бушует.
Ах, какая удобная логика! Какое всепрощение себе, любимому, и какая, в сущности, безответственность и вседозволенность.
Значит, с одной стороны, на сцене, «дум высокое стремленье», бескорыстная борьба со злом, с грязью жизни, с предательством, да к тому же еще и безупречная гражданская позиция. Против всей этой партийной сволочи, против мертвечины и неправды… Что может быть благороднее и выше, чем позиция Гамлета, чем его борьба со злом?.. Где еще в искусстве нравственный императив выше? А с другой стороны, в жизни все разрешено…
Великая балерина Анна Павлова била своих костюмерш по щекам пуантами
В том, что я пишу, важно ощутить интонацию. Я ведь не сбиваюсь на приговор, на однозначное: что такое хорошо, и что такое плохо. И вовсе не хочу этого. Речь, во-первых, идет о, без сомнения, талантливом человеке, о человеке выдающемся, даже шире -- о талантливых людях.
Во-вторых, речь идет об очень распространенном во все времена в искусстве театра явлении, а значит, о некоей, возможно, если не закономерности, то очевидности, о некоем типе таланта. Я хочу по возможности вглядеться в эту очевидность, в этот тип. Ну, хотя бы для того, чтобы уяснить, хотя бы для себя -- может, я предвзят, несправедлив, ортодоксален. Может, так и надо, и таланту во внутритеатральной жизни все позволено и все прощается?..
Великая балерина Анна Павлова била своих костюмерш по щекам пуантами, а когда приходил день жалованья, она запускала руку в мешочек с деньгами и, не глядя, жменей швыряла первое попавшееся в костюмерш. Их счастье, если это были самые крупные купюры, а если -- мелкие?..
Или вот еще случай… В уже далекие от нас застойные времена собирается один столичный театр на гастроли в заграничную поездку. И не куда-нибудь. В Южную Америку. Каждый выезд за границу тогда был праздник. А уж в Южную Америку и подавно. Берут, естественно, не всех, лишь тех счастливцев, что заняты в двух гастрольных спектаклях. И многие ведущие артисты, первачи, не попадают в их число. Для одного из них, артиста, без преувеличения, выдающегося дирекция делает исключение. Он не занят. Но его берут. Просто потому, что он очень хороший артист. Делают исключение. Как поощрение. Как дань его таланту. Приезжают они в Южную Америку. Ну, как всегда, много хлопот и тревог: привезут ли вовремя декорации, успеют ли их разгрузить, поставить. Все на нервах. Декорации приходят в последний момент. И вот, наконец, начался первый спектакль. И наш герой, тот, что не играет, не дожидаясь окончания спектакля, идет в гостиницу, звонит в столицу и рассказывает друзьям о катастрофическом провале гастролей. На завтра об этом уже знают отцы родного города, и когда театр приезжает на Родину, начальство встречает его руководителей холодным душем… Как гастроли провалились?.. Кто вам сказал? В ответ называется фамилия уважаемого премьера театра. Далее следует немая сцена.
Что двигало этим артистом? Какие чувства? Какие эмоции?.. Очевидно, нужно очень сильно ревновать к чужому успеху, очень сильно не любить театр, который тебя воспитал, быть в тайном, глухом конфликте с руководством, с товарищами, чтобы вот так сознательно все переиначить, все поставить с ног на голову, подставить театр, оговорить главного режиссера, который взял тебя в театр, сделал с тобой немало ролей.
Я знал этого артиста. Знал его острую, больную, нервную организацию. Соприкасался с проявлениями его гипертрофированного -- без границ -- честолюбия и актерского эгоизма, и представил себе, как он идет в гостиницу, как его трясет, словно в малярийном приступе, оттого, что не он играет, не он срывает аплодисменты. И не мог он этого простить ни товарищам, ни дирекции. В воспаленном мозгу стучало: «Зачем не взяли ЕГО спектакли!.. » В эти мгновения он ненавидел руководителей театра, режиссеров, которые так много сделали для его творческого роста. И вот он подходит к телефону и, тратя жалкие суточные, набирает номер… Хотя… он был артист выдающийся, Олег Иванович Борисов.
Или сцена в другом столичном театре. Идут репетиции очередного спектакля. Ставит заграничный режиссер, из Болгарии. Актриса, играющая главную роль, однажды заявляет: «Тут у меня в сцене большие зоны молчания, пусть за меня в зонах молчания постоит (!) какая-нибудь начинающая… »
Просьба эта, приказ этот -- с одной стороны, премьерство, самое пещерное, неандертальское, а с другой -- веселый театральный анекдот, еще одна история из цикла «Нарочно не придумаешь… » И в то же время -- жестокая театральная правда. Что это, если не истерика таланта, когда вдруг, внезапно вспыхивает в артисте некое странное эмоциональное затмение. Наваливается, обволакивает душу, и он уже не может ни адекватно воспринимать окружающую его действительность, ни свое место в ней. Из глубины подсознания вырываются на свет Божий и со скоростью звука мчатся кони таких темных страстей, таких жгучих эгоистических чувств… Чуть помедленнее, кони…
Может быть, каждый, кто хочет посвятить себя театру, должен хотя бы знать все это, должен понимать, должен задуматься над тем, на какие страшные поступки могут толкнуть неконтролируемые сознанием актерские страсти, когда моральный закон, тот, что должен бодрствовать внутри нас, спит. И вот я задаю себе вопросы не «Что делать?» и «Кто виноват?», а вопрос куда более общий: как получается, что, с одной стороны, человек получает священный ДАР от Бога, а с другой -- на жизненном пути совершает поступки, мало совместимые с естественными человеческими понятиями о морали и нравственности?
И, может быть, жизненный путь, его высота измеряется вовсе не талантом, который от Бога, а тем, создает ли человек вокруг себя гармонию мира или дисгармонию, и насколько эта дисгармония агрессивна по отношению к окружающим. Что у тебя в душе: свет или тьма по отношению к людям, которые тебя окружают, насколько ты помнишь добро и умеешь его отдавать. Мне кажется, ряд поступков, которые я несколько условно называю истерикой таланта, совершаются тогда, когда у человека нет гармонии внутри себя, и поэтому все разрешено. И, как раковая опухоль, разрастается внутренне титаническое пренебрежение к окружающим. Постепенно оно перерастает в распущенность и вседозволенность. В итоге подсознательно развивается чудовищная двойная бухгалтерия, принцип двойных стандартов. Мне можно все. К себе я требую и уважения, и внимания, и всяческого содействия. Но только к себе. А о других просто нет времени подумать. Их нет. Они функции.
Более чем полтора века тому назад Г. Гейне однажды заметил:
«Я знаю музыку, знаю слова и авторов знаю отлично.
Они без свидетелей тянут вино, проповедуя воду публично».
Двойная мораль не нами рождена и не нам ее хоронить. А уж в личной сфере отношений и вовсе не стоит этого касаться. Тут каждый сам себе судья. И осуждать не стоит. Но вот на театре… Можно только более или менее, но лучше более, ей не следовать. Конечно, талант -- это неуравновешенность, талант -- это меньше всего расчет, это порыв, а в случае с Высоцким талант -- это еще и глашатай эпохи, выразитель протеста миллионов. Но всегда ли талант -- это обязательно водка, наркотики, срыв спектаклей, пренебрежение профессией, друзьями, и в то же время проповеди, что дружба выше и чище отношений с женой, детьми? Всегда ли эгоизм без берегов -- непременное слагаемое таланта? Впрочем, что можно Юпитеру, то нельзя быку. Что можно извинить, понять, объяснить, а что -- в поступках одаренной личности -- существует уже за пределами человеческого мышления. Очевидно, в человеке, а тем более в личности одаренной, неординарной, есть все -- от ангела до убийцы. Но ведь вот вопрос: что развивать, а что гасить?!
Читайте нас у Facebook
