Виталий Коротич: «Окуджаву не интересовало, слышат его зрители в зале или нет. Он пел только для себя»
Тихий, с хрипотцой, голос Булата Окуджавы стал одним из символов советского времени. Под его песни «Возьмемся за руки, друзья…», «Ваше благородие, госпожа Удача», «Любовь и разлука», «Пока Земля еще вертится» рождались, любили и уходили в мир иной. Булат Шалвович не любил, когда кто-то исполнял его произведения. Кстати, нотной грамоте он не был обучен. Окуджава стал популярен в начале 60-х. К этому времени он успел поработать учителем, прошел войну, работал токарем и литредактором в газете. Городом, который он любил больше всего, была Москва, но умирал поэт в Париже. 
Его последний сольный концерт состоялся в 1995 году там же. Через два года, приехав на лечение во Францию, Булат Шалвович домой уже не вернулся. Родные и друзья перевезли его тело в Москву и похоронили на Ваганьковском кладбище. Среди тех, кто провожал в последний путь Окуджаву, был его давний друг писатель Виталий Коротич.
*Булат Окуджава любил выступать перед маленькой аудиторией, не более 200 человек
— Мы познакомились с Булатом в 1963 году, — рассказывает Виталий Коротич. — Это было время шестидесятников — я, Евтушенко, Вознесенский, Рождественский, появлялись прибалтийские, кавказские коллеги. В нашу группу входил и Булат. Он был старше нас, ветеран войны, но близок нам, как говорится, по стилю. Мы занимались тем, что пытались говорить о каких-то важных вещах неказенным языком. Творческие люди часто собирались в знаменитом ресторане центрального Дома литераторов в Москве. Потом, помню, бюро пропаганды создавало из нас, поэтов, бригады и «гоняло» по стране. Я с Булатом объездил Грузию, Прибалтику, Болгарию. У меня до сих пор сохранилась смешная фотография, где мы сидим в Болгарии на каком-то совещании, а на трибуне с гитарой стоит Булат. В общем, мы были люди из круга, куда чужих не допускали.
— Булат Шалвович легко сходился с людьми?
— Он, скорее, был сосредоточен на себе. И уж точно Булат был терпимее всех нас. Я никогда не слышал от него матерщины или каких-то категорических оценок в адрес других людей. Даже когда его самого терзали, Булат только удивлялся. В конце 60-х его все время вызывали в партбюро и воспитывали. Помню, однажды он подсел ко мне за столик в ресторане Дома литераторов и так удивленно сказал: «Представляешь, мне заявили, что я трус…»
— Что от него хотели власти?
— Наверху считали, поскольку Булат ветеран, то он должен оказывать на нас воспитательное влияние. А получалось наоборот, он с нами дружил, и ему заявляли, что попал под влияние «сопляков». Это я, Женя Евтушенко, Андрей Вознесенский… Считалось, что мы вроде и не враги советской власти, но не совсем понимаем свои задачи.
— Тем не менее Булат Окуджава был членом коммунистической партии.
— Естественно, ведь он ветеран войны. Надо вам сказать, тогда в стране существовало два слоя культуры: официальный, который получал премии и звания, и неофициальный, отличавшийся тем, что его больше уважали и любили зрители. Булат часто мне говорил, что мечтает выступать только перед аудиторией не более 200 человек. Жаловался: «А получается, я приезжаю в городок, и на концерт приходит все партийное начальство с женами. Они удивленно на меня смотрят и ничего не понимают. Я хочу выступать перед такой аудиторией, чтобы видеть всех людей в лицо. Знаешь, я даже не помню, когда в последний раз выступал перед своими…» Помню, в начале 70-х мы приехали с ним во Львов. У Булата было очень тяжело на душе. Нас повезли выступать в Карпаты к гуцулам. Завели в какой-то местный клуб, и тут Булат говорит: «У меня нет с собой гитары, я на сцену не выйду». Надо признать, что Булат особо и не умел играть на ней, знал всего два-три аккорда. Но гуцулы не растерялись, принесли из клуба большую электрогитару, и у Окуджавы не осталось выбора. Зато слушали его, затаив дыхание. Ведь каждая его песня была со своей историей.
— Рассказывают, что известную «Молитву Франсуа Вийона» Окуджава написал в память о своей первой жене.
— Это правда. У него была достаточно сложная личная жизнь. Булат бросил свою жену Галину, увлекшись другой женщиной — Ольгой, которая потом стала его второй супругой. Галина вскоре после расставания с ним умерла от рака. Тогда он рассказывал, что написал: «Дай же ты всем понемногу и не забудь про меня». До конца своих дней винил себя, что первая жена умерла из-за него. К тому же с Ольгой все было не совсем удачно.
— Последние годы жизни Булата Шалвовича сопровождала молодая женщина.
— А что вы хотите от мужчины под 70, который встречает юную красивую особу… Но это были уже какие-то «развраты» любви.
— Надо признать, что песни Окуджавы в основном грустные.
— Не весело ему пришлось в жизни. Булат никогда не был богат, не обладал избыточными деньгами. Мне казалось, ему даже и не надо было каких-то материальных благ. Правда, тогда все жили небогато. Однажды мы с ним выступали на концерте в Грузии и жили вдвоем в одной комнате. Булат вел себя очень скромно, в основном сидел в номере, не участвуя в наших хулиганствах. В вестибюле гостиницы в Кутаиси продавали гипсовые бюсты Сталина. Эстонский поэт Пауль Эрик Руммо, который с нами участвовал в программе, купил этот бюст, прорезал у него в голове щель и написал объявление, что это копилка для сбора пожертвований на памятник жертвам сталинизма. Булат, увидев эти «художества», как-то отстранился, а мы с Эриком вынесли бюст в вестибюль гостиницы и там поставили. Булат с улыбкой лишь следил за всем происходящим. Для него не было ничего важнее его внутреннего мира. Помню, однажды мы приехали в Болгарию. Идем по какому-то городку, а из каждого окна звучат записи то Высоцкого, то Окуджавы. Он буквально надувался от гордости.
— И не было никакой ревности к Владимиру Высоцкому?
— Думаю, ему вообще незнакомо это чувство. В 1977 году нас, советских поэтов, пригласили с выступлениями в Париж. Были я, Булат, Высоцкий, Евтушенко, Рождественский. Окуджаву мы практически не видели. С утра до вечера он ходил по эмигрантским книжным магазинчикам и выискивал исторические издания. Высоцкий же был его полной противоположностью. Без конца репетировал на сцене, расставляя нас по залу, чтобы мы докладывали, в каком углу его слышно, а в каком — нет. Булата это совершенно не интересовало. Он пел только для себя. Брал пару аккордов и начинал тихонько разговаривать. И в этом не было никакого актерства. Булат был камерным певцом, но в то же время одним из самых громких голосов советского времени.
— Вот вам и парадокс.
— Он никогда не хотел быть, как сейчас называется, звездой. Многих это раздражало. Помню, забавную историю. Как-то Булат пришел ко мне и сказал, что его песни опять запрещают, не дают выступать. В это время его решил поддержать Альфред Шнитке, только обретавший мировую известность. Он написал на мотив песни Окуджавы марш, под который проходил парад на Красной площади 1 мая. Когда я услышал, просто не поверил своим ушам. Но ничто не могло заставить Булата изменить свое отношение к системе. Да и к самой жизни он относился иронично.
У него никогда не было много друзей, большого круга общения. Булат пил достаточно мало, я никогда не слышал, чтобы он повысил голос. Иногда мне было непонятно, почему Окуджава, натерпевшийся от советской власти, не пошел против нее. Ведь в 1937 году расстреляли его отца. Но он никогда не был диссидентом. Порядочность Булата была вызовом существующей системе. Он мог, наверное, зарабатывать больше денег, пойти на эстраду, писать под заказ. Знаете, даже у Высоцкого было больше гражданского пафоса, чем у Булата, который воевал и пушку таскал на войне. Парадокс: Окуджава никогда не декларировал себя как антисоветчика, но все почему-то были уверены, что именно таким он и является.
— Булат Шалвович, наверное, мог остаться за границей?
— Ему предлагали это везде. Он согласился только один раз, решив подлечиться во Франции. В Париже и умер. Но желания уехать из страны навсегда у Булата никогда не было. Он говорил, что не может покинуть государство, где жили его предки.
— Дача Окуджавы в Переделкине теперь стала его музеем.
— Слава Богу, родственникам удалось отвоевать ее у государства. Я много раз приезжал к Булату в гости. Помню, он коллекционировал колокольчики, которыми был увешан весь потолок большой комнаты. Это был уютный, теплый дом, в котором всегда можно было попить чаю, поговорить и излить душу. Иногда, сидя за столом, Булат брал гитару и напевал новые песни.
— Он не любил, когда их исполняли другие?
— Терпеть этого не мог. Не любил, когда его песни делали с оркестровкой. Как-то жаловался мне: «Услышал, как переделали мои слова: «Бери шинель, пошли в постель». После этого не могу петь эту песню…» Он очень болезненно относился к подобным вещам. Не любил никакого пафоса. Рассказывал, что его вызвали в школу к сыну, который набедокурил. Булат говорил: «Представляешь, его остановил дежурный учитель, спросил фамилию, а он: «Я вам сейчас скажу, вы ахнете — Окуджава!» Ох, я ему и дал…»
— Младший сын Булата Шалвовича ведь тоже стал музыкантом.
— Да, но толку было мало. Конечно, ни о какой наследственности речь не идет, потому что быть таким, как Булат, значило обладать особым типом мышления. Для этого надо было пережить потерю близких, войну, преследования, работу учителем в Курской области, нищету… Вот из такой мясорубки и выходили люди, подобные Окуджаве. Внешне казалось, что Булат живет несчастливой жизнью, но внутренне, я уверен, он был удивительно счастлив.
— Помните последнюю встречу с Окуджавой?
— К сожалению, она так и не состоялась. В то время, когда он умирал, я был в Америке. А накануне наша встреча состоялась в журнале «Огонек», которым я руководил. Окуджава пришел ко мне со словами: «Напечатай мои стихи, пожалуйста. Цензура их уже пять раз снимала со всех моих сборников». А стихи начинались словами: «Римская империя времен упадка сохраняла видимость твердого порядка». Цензоры считали, что это о советской власти. И я напечатал эти стихи. Понял, что это был предел бунтарства, до которого Булат мог возвыситься. Вот я говорю сейчас и думаю: какая же характеристика больше всего подошла бы Булату? И понимаю: он был просто хорошим человеком, который сохранил свою репутацию. Пожалуй, это единственное в жизни, что он сохранил.
1631Читайте нас у Facebook
