Валентин гафт: «за пьесу в стихах «сон гафта, пересказанный виктюком» на меня в суд подают. Жванецкого отговорили судиться, но другие жаждут кары»
В кино Гафт сыграл более 70 ролей, в том числе в популярных картинах «Гараж», «Небеса обетованные», «Анкор, еще Анкор!», «Старые клячи», «По главной улице с оркестром». При этом актер редко бывает доволен собой. Точнее сказать — почти никогда. Он патологически скромен, любит повторять, что совсем не талантлив. «Нервный гений» — так его назвал в эпиграмме Ролан Быков. А режиссер «Современника» Галина Волчек сказала: «В театре одни Гафта любят безоговорочно, другие — с оговорками. Валя может правду сказать в глаза. Он — из тех, кого называют совестью коллектива». Валентин Гафт автор нескольких книг и многочисленных эпиграмм.
«Папа скептически восклицал: «Да какой из тебя артист?!»
- Валентин Иосифович, спектакль по вашей пьесе «Сон Гафта, пересказанный Виктюком», с которым вы не так давно выступали в Киеве, произвел настоящий фурор. Теперь можно с уверенностью говорить, что вы не только артист, но и драматург.
- Когда я снимался у Никиты Михалкова в фильме «12», то прочитал ему восемь своих строк. Никиту это зацепило, и он сказал: «Напиши пьесу!» Поначалу я рассмеялся, но потом увлекся этой идеей, стал сочинять по ночам. В результате появилась пьеса в стихах «Сон Гафта, пересказанный Виктюком», которую мы сейчас играем с Александром Филиппенко. Блистательный актер! Мы сыграли четыре раза в Москве, но там пьесу не приняли. Была скандальность, много отвратительных рецензий, хотя встречались и хвалебные. А потом мы поехали в Петербург. Принимали нас прекрасно! И у вас в Киеве тоже играли ее с огромным успехом. Поначалу, после показов в Москве, я думал, что нас просто уничтожат, но в Киеве публика полчаса аплодировала стоя. В Украине вообще потрясающие зрители!
- Особенно, когда им предлагают хорошее произведение настоящего поэта.
- Ну, поговорите, поговорите!.. В пьесе я кое-что использовал из капустников.
- Капустник порой труднее сочинить, чем серьезную вещь, потому что рассмешить человека сложнее, нежели заставить пустить слезу.
- Не надо! Я знаю, что такое поэт! У меня как-то была одна халтура концертная, все кричали: «Эпиграммы давай!» Хотя когда я начинал писать эти эпиграммки, совершенно не предполагал, что буду на них жить! Я же их сочиняю с ходу. Втемяшится что-то в голову — тут же записываю. Я зрителям сказал: «Знаете, я вообще-то других поэтов наизусть не читаю, но какие-то стихи мне нравятся. Я сейчас вам прочитаю два стихотворения, и на этом мы закончим, свое г… о я вам предлагать не буду!» И я прочитал «Люблю» Маяковского и «Про это». Разумеется, никакие другие стихи уже были невозможны.
Но должен сказать, что за мою пьесу на меня в суд подают! У меня ведь в пьесе и Зюганов, и Жванецкий, и Радзинский, и Сталин, и Ахматова, и Жуков… Жванецкого отговорили от судебных тяжб, но есть те, кто жаждет кары.
- А когда у вас появилось желание пойти в актеры?
- Это случилось ночью. Меня вдруг пронзила мысль, что профессия актера самая простая. Это было сродни открытию Пифагора с криками: «Эврика!» Ведь ничему не надо учиться, не обязательно что-то знать и практически ничего можно не делать!
- Родители хотели, чтобы вы стали артистом?
- Мои папа и мама не имели отношения ни к театру, ни к кино. Даже когда я уже стал артистом, они воспринимали мою профессию весьма оригинально. Помню, я был студентом Школы-студии МХАТа, а папа скептически восклицал: «Да какой из тебя артист! Посмотри в зеркало на себя и на Мишу Козакова (Миша у папы был мерилом артистизма): у Козакова и костюм вон какой, и бабочка, и рубашка! Сразу видно, что это настоящий артист! Не то что ты… » А первая рецензия мамы на мою работу в спектакле «Женитьба Фигаро» состояла из одного предложения: «Валя, ну какой же ты худой!»
- В спектакль «Женитьба Фигаро» вы ведь попали с подачи Андрея Миронова.
- С Андрюшей Мироновым у меня связано очень многое в жизни. Мы с ним были в хороших отношениях. Собственно, он и пригласил меня в Театр сатиры, когда я ушел от Анатолия Эфроса. Помню, как-то лежали мы на пляже, подперев руками подбородки, и Андрей спрашивает: «Хочешь сыграть Графа в «Женитьбе Фигаро»?» — «Хочу!» — «Ну, давай, попробуй».
Надо сказать, это было еще до фильма «Бриллиантовая рука». Картина вышла, когда мы заканчивали репетировать «Женитьбу Фигаро». Андрей стал невероятно популярен. А в «Женитьбе Фигаро» он долго репетировал последний монолог. И вдруг Андрюшка опоздал на репетицию. Оказалось, он в Бахрушинском музее записывал монолог Фигаро. Я тогда подумал: «Ну надо же, еще не сыграл роль, да и отрепетировал не так уж хорошо, а уже записывает монолог в Бахрушинском музее!» И так получилось, что он умер, не договорив этот монолог. Случилось это ровно через двадцать пять лет после записи.
«На мою эпиграмму Булат Окуджава вообще никак не отреагировал»
- Сейчас у вас масса почитателей. А на кого вы, будучи молодым, смотрели с восхищением?
- Жизнь часто сводила меня с артистами огромного дарования. Но расскажу об одном из них, пожалуй, самом популярном актере того времени — Петре Алейникове. В 1956 году, еще будучи студентом третьего курса Школы-студии МХАТа, я снялся в эпизодической роли в картине Бориса Барнета «Поэт». Съемки проходили в Одессе, где меня поселили в гостинице «Красная» в одном номере с самим Алейниковым, который играл солдата. Петр Мартынович тогда был просто олицетворением всей страны! Но во время нашей встречи в Одессе он был, скажем так, не в самой лучшей форме — выпивал. И я по несколько раз на дню бегал покупать ему водку. Хотя в любом состоянии Петр Мартынович был прекраснейшим собеседником, причем настолько предан профессии, что говорил исключительно о кино, о театре, своих ролях.
Он потрясающе читал классическую поэзию, хотя кто-то из недоброжелателей придумал, будто Алейников знал одно стихотворение Твардовского «Ленин и печник» и всегда выступал с ним на своих творческих вечерах. Чушь! Никогда не забуду, как он читал Пушкина! А как играл! Не кривлялся, не паясничал, а глубоко и органично жил жизнью своих героев, причем самых разных и по сути, и по статусу. У него на глаза наворачивались слезы, когда он рассказывал о том, что его приглашали сниматься в Голливуд, но лучший знаток кино Сталин не отпустил.
Каждый день около полудня Петр Мартынович спускался на первый этаж гостиницы «Красная». Там всегда было полно народа, а в центре стены висел огромный портрет Сталина в полный рост. Алейников становился напротив портрета и скрупулезно изучал его минут пятнадцать. Потом делал резкий разворот и громко спрашивал своим особым голосом, который любила вся страна: «Эта кхто эта?» Причем спрашивал несколько раз, все громче и громче, буквально орал. Окружающие замирали, узнав артиста. Они были просто в шоке. Алейников же невозмутимо давал понять, что ему уже надоело бояться «этого». Затем Петр Мартынович опять поворачивался к портрету вождя, внимательно всматривался и… от всей души плевал на него. И так же невозмутимо уходил в свой номер. Алейников был совершенно особым человеком!
- Вы — известный мастер эпиграмм. А как отзываются о них ваши персонажи?
- По-разному, а порой никак. Помню, однажды я ехал в Петербург (тогда еще Ленинград), и Булат Окуджава попросил меня передать кому-то лекарство. Мы вместе стояли около поезда, мне было очень приятно находиться рядом со знаменитым поэтом. А до этого мы однажды сидели рядом в театре, и я плечом касался Булата, отчего меня тоже переполняла гордость. Он сидел сгорбленный, и мне интересно было узнать, какое впечатление произвел на него спектакль. Я знал, что ему нравилось, как я играю в фильме Эльдара Рязанова «О бедном гусаре замолвите слово», и очень хотел с ним побеседовать. Говорю ему: «У вас 9 мая день рождения, я собираюсь послать вам телеграмму. Вот ее текст:
И надо же так умудриться,
Как был продуман и зачат,
Что в день такой сумел родиться
Не кто-нибудь, а ты, Булат!
Это не просто совпаденье,
А тайный знак судьбы самой -
Победы день и день рожденья!
Бери шинель, пошли домой».
Но он никак не отреагировал. Абсолютно!
А в тот день, когда мы стояли на вокзале, Окуджава подарил мне свою книгу с какой-то необыкновенной надписью, посвященной мне, очень трогательной.
«В детстве я часто дрался. Приходил домой в синяках, а порой и без зубов»
- Валентин Иосифович, какие наиболее яркие воспоминания остались у вас о детстве?
- Вы знаете, они связаны с Украиной. В 1940 году я гостил у бабушки в городе Прилуки. Там я проводил каждое лето. Помню, мама и бабушка пришли с рынка и принесли мне огромный красный помидор. В своей жизни я съел немало помидоров, но такого, как тот, не вкушал больше никогда.
Остались также московские воспоминания, ведь родился я в Москве. Мы жили на улице Матросская Тишина. Одно из самых ярких событий, когда у меня появился велосипед. Невероятно хотелось покататься на нем во дворе, тем более что погода была прекрасная, но я не вышел на улицу — там бегала большая собака, которую я боялся. Пришлось кататься по коридору в доме.
- Кем были ваши родители?
- Папа был адвокатом, прошел почти всю войну и вернулся в звании майора. Он был очень сильным, гордым человеком, хорошо понимал, что такое чувство собственного достоинства. Хотя, думаю, его жизнь не совсем соответствовала его интересной личности, которая была гораздо ярче. Помню, как папа прислал мне с фронта немецкий фонарик, причем не простой: в нем можно было переключать красный и зеленый цвета.
А еще запомнилось, когда в армии перешли на новую форму одежды, папа прислал свои зеленые погоны, которыми я потом игрался. Очень гордился своим отцом, представляя на этих погонах гораздо больше звезд, чем их было на самом деле. Под конец войны отец был ранен, и его привезли в госпиталь под Москвой. Мы поехали к нему, и я страшно боялся войти в палату. Выяснилось, что боялся не зря, потому что папа был ранен в лицо, у него был практически оторван нос, и голова заклеена и перевязана бинтом.
Первое воспоминание о маме связано с курьезным эпизодом. Мы играли в кровати, и вдруг мама увидела, как в моей груди под кожей что-то сильно бьется. Мама не на шутку перепугалась и тут же повела меня к врачу. Доктор осмотрел меня и, посмеиваясь, сказал: «Да что же вы переживаете? Это ведь бьется сердце!»
Помню также День Победы. Мы поехали на метро на Красную площадь. Там происходило что-то потрясающее! Невероятное количество целующихся, обнимающихся людей. Тут и там играли на гармошках, а над площадью к аэростату был подвешен освещенный прожекторами портрет Сталина. При этом никто не толкался, не было давки. Вот когда через несколько лет хоронили Сталина, творилось что-то ужасное. Он даже мертвый потянул за собой многих людей — их задавила толпа на похоронах. Мы пошли туда с моим приятелем Володей Кругловым, но до Дома союзов не дошли, юркнули в какой-то подъезд, где нам пришлось даже переночевать, иначе и мы могли бы быть раздавленными насмерть. На этих похоронах погибло много людей, среди которых был и ученик нашей школы по фамилии Шляффер.
- Какое влияние оказала на вас улица, на которой вы жили?
- Как и многие другие, наш двор на Матросской Тишине был бандитский. Практически у всех тогдашних «авторитетов» были клички: Аршин, Пигарь, Свист… Меня кличкой не наградили, но я постоянно держался среди представителей данного социального слоя, потому что частенько требовалась защита от соседних дворов. Я был, как сейчас бы сказали, «под крышей», но иногда и самому хотелось проявить храбрость, и я вступал в драки. Домой приходил в синяках, а порой и без зубов. В то время я уже участвовал в самодеятельности, и отсутствие зубов заставило меня задуматься: «Как же я без зубов буду артистом?» Пришлось остепениться, но все равно в Школу-студию МХАТа я поступал с золотой фиксой во рту и проучился с ней два курса, после чего мне настоятельно порекомендовали вставить белый зуб.
925Читайте нас у Facebook
