Алексей герман: «работа над моими картинами идет так медленно, что актеры острят: «зарплата пожизненно, а постановочные посмертно»
Алексею Герману исполнилось 70 лет. Специальных торжеств на родине юбиляра, в России, не наблюдалось — вышло лишь несколько газетных интервью. «Я как-то к 70 годам растерялся, — говорит режиссер в одном из них. — Все мои мысли о жизни сейчас состоят из банальностей. Я понял, что поэты, которые писали «будто я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне» или «жизнь прошла, как Азорские острова», — правы. Режиссера называют большим художником, современным классиком. Международные эксперты включили его фильм «Хрусталев, машину!» в «сотню лучших картин всех времен и народов». Он снял «Проверку на дорогах», «Двадцать дней без войны» по произведениям Константина Симонова, «Мой друг Иван Лапшин». Герман уникален тем, что остается совершенно некоммерческим режиссером — он принципиально создает кино как искусство. По нынешним временам позволяет себе невообразимые вещи: очень долго пишет сценарий, подбирает актеров, еще дольше снимает. Часто ломает стереотипы зрительского восприятия известных артистов. В свое время комик Юрий Никулин сыграл у Германа свою лучшую драматическую роль в «Двадцати днях… » Теперь Леонид Ярмольник снялся у него в роли бога Руматы в картине «Трудно быть богом» по известному роману братьев Стругацких…
«Истинная демократия — неслыханно трудное состояние»
— Алексей Юрьевич, скоро выпустите картину на экраны?
— Пока не знаю, хотя лента практически закончена. Фильм получается как нельзя более своевременным. Мы воссоздаем жизнь. Наверное, Боря Стругацкий схватится за голову, но, в конце концов, это — наше кино. По поводу сроков у меня в группе уже острят: зарплата пожизненно, а постановочные посмертно. Да, все двигается чудовищно медленно. В какой-то степени в этом виноват я, потому что легкомысленно решил воспроизвести в картине ХIII-ХIV века. А сделать это ужасно трудно.
— Несмотря на то, что действие происходит в ХIV веке, картина современная?
— Абсолютно. Истинная демократия — неслыханно трудное состояние. Если будешь добрый, отменишь смертную казнь, милиционеры станут улыбаться бандитам, бандиты — милиционерам, все вместе пойдут крушить нас топориками. Ты скажешь: «Ребята, нехорошо, ну зачем так, господа бандиты?» В этом случае никакие реформы никуда не сдвинутся. А будешь весь в крови — реформы пойдут, побегут. Реформы у кого шли? У Петра Первого, абсолютно кровавого человека, на треть уменьшившего население страны. У Николая Первого, который отменил смертные казни, но количество шпицрутенов при нем втрое превышало совместимость с жизнью. Замечательно пошли реформы при Иосифе Виссарионовиче. Застопорились у более мягкого Хрущева.
— По каким соображениям вы взяли Леонида Ярмольника в свой фильм? Он, конечно, артист известный, но, в общем, не из вашей «оперы»…
— А я ни одной его картины не видел. Помню его в эпизодике у Марка Захарова и как он в телевизоре подарки раздавал. Лицо интересное, человек обаятельный — хорошо. Я его и взял. А что он снялся в 80 картинах, выяснил уже потом. Клянусь Светкой! (Жена Германа Светлана Кармалита. — Авт. ) У нас на самом деле артистов почти нет. За 10-12 лет гигантскими усилиями их разучили играть глазами, а научили играть всеми другими частями лица и тела. Поэтому найти актера, который умеет выражать свое внутреннее состояние посредством зрачка, очень трудно.
— Ярмольник умеет играть глазами?
— В общем, да. Он — легкий человек, как мне кажется. Это важно в современных условиях. А я — тяжелый человек. Леня может получить неординарную роль, которой будет гордиться.
«Черно-белое кино дает возможность воспроизвести цвет, который не приснится никакому «Кодаку»
— У вас есть какое-то мнение о новых российских продюсерах?
— У них главное — бизнес, а искусство — после. Возможно, это хорошо для Америки, но не для России. У писателя Булгарина тиражи были в четыре раза больше, чем у Пушкина. Так кто такой Пушкин с их точки зрения? Неудачливый предприниматель. Представляете, у нас сегодня продюсер может публично объявить: если бы ко мне пришел Тарковский и я знал, кто это такой, я бы ему денег не дал! Вы думаете, кто-то возмутился? А ведь целая эпоха нужна, чтобы вылупился новый Тарковский.
— Наверное, кому-то кажется, что право для подобных решительных заявлений им дают деньги, другим — особые заслуги и происхождение.
— Мой папа, кстати, тоже дворянского происхождения. Отец его был военным, дед — подполковником. Однажды папа как-то ужинал с Мейерхольдом, который ставил тогда его спектакль. Отец в свое время работал на заводе, чтобы заработать трудовую биографию, рано начал писать, понравился Горькому, печатался. В общем, деньги у него имелись, чтобы сходить в ресторан. И вот начал он угощать Мейерхольда. Налил вина чуть-чуть себе, потом Зинаиде Райх, жене режиссера, потом самому Мейерхольду. Всеволод Эмильевич на него посмотрел и спрашивает: «Юра, а кто вас всему этому научил?» Он отвечает: «Официант в «Европейской» так делает». На что Мейерхольд поковырял вилкой: «Юра, запомните: никогда ничему не учитесь у лакея. Ешьте так, как вам удобно, главное, чтобы это не было неприятно тем, кто сидит с вами за одним столом». Вот и вся суть интеллигентного поведения. Просто у нас страна как-то немножко «киксанулась». Впечатление такое, что кругом сплошные князья, а где-то там немножко народу что-то внизу пашет.
— К режиссерам, практикующим экранизации, которые сейчас в моде, вы как относитесь?
— Люблю и уважаю Володю Бортко — он не снял ни одной подлой картины. Но зачем он снял «Идиота», я не понимаю. Он снял «Идиота» для идиотов, которые никогда не читали Достоевского. Ну так пусть возьмут, прочтут. А зачем для этого собирать ведущих артистов, которые тебе текст в очень сокращенном виде проговорят? Вся Россия просто ахнула: «Оказывается, кроме Марининой, у нас есть еще и Достоевский. Похуже, но тоже интересный». Для меня, например, ценность экранизации «Соляриса» (картина Андрея Тарковского. — Авт. ) — это воссозданная в фильме планета, где люди сделали какое-то облучение, и она начинает «выбрасывать» иные положения, другие образы, и систему ценностей. Этот фильм давно живет своей жизнью, точно так же, как и моя картина «Мой друг Иван Лапшин». Я ею уже не могу управлять,# и это не красивые слова.
— «Лапшин» у вас тоже на полке полежал или быстро дошел до экрана?
— Как только мы закончили «Лапшина», нам дали возможность напечатать семь копий — Андропов разрешил. Это немало. А когда картину выпустили, я узнал, что КГБ к семи еще тридцать копий заказал. Я позвонил начальнику отдела «по борьбе с интеллигенцией», у которого были хорошие отношения и родственные связи с интеллигенцией «Ленфильма», и спросил: «Юрий Иванович! Для чего вам еще столько копий?» — «Леша, вы считаете, что у нас мало умных людей, а у нас их много. У нас институты, им надо смотреть современное кино». Я говорю: «Понимаю. Но меня соотношение смущает: у вас умных на тридцать копий, а у всего советского народа на семь» (смеется). Он не выдержал: «Вы что говорите по телефону?!» — и хлопнул трубкой.
— Вы почти всегда снимаете на черно-белую пленку, это аскетизм такой или эстетство своего рода?
— Понимаешь, какая штука — мне, например, всегда интереснее радио, чем телевидение. Я не имею в виду Чака Норриса, тут, конечно, смотреть нужно. Мне Светка иногда его включает после снотворного — бац в челюсть, и я засыпаю. Но радио дает возможность домысливать все, что ты хочешь. И это очень интересно. Мне кажется, что кино совершило страшную ошибку, когда из коммерческих соображений из черно-белого стало цветным. Черно-белое кино дает возможность воспроизвести цвет, который не приснится никакому «Кодаку».
«Я мечтал стать врачом, но знал, что мне ни за что не сдать химию»
— Современная режиссура пополнилась именем еще одного Алексея Германа — вашего сына. Какие у вас с ним отношения?
— Он ко мне хорошо относится. Просто он еще смотрит, что я снимаю, а меня уже не пускает смотреть, что сам делает. Раз не пустил, два не пустил. Ну что я буду: «Лешенька, миленький, пусти папочку… » — «Да пошел ты вон, старая швабра… »
— Вы не хотели его как-то оградить от этой профессии?
— Еще как хотел! Умолял не повторять страшной ошибки, которую со мной сотворила судьба! Я не собирался быть режиссером. Мечтал стать врачом, но знал, что мне ни за что не сдать химию. И сейчас, когда вижу химические формулы, мне просто плакать хочется. Поэтому тогда проявил слабость. Мы договорились с отцом, что я один раз попробую поступить на режиссерский. Если пройду, то так тому и быть. А если не поступлю, он от меня отстанет и поможет с химией. Поскольку я был образованный мальчик, очень много читал, видел, то первый тур прошел. И тут родители меня надули… Когда я на следующий тур пришел, мне сказали: «О, Алексей, заходи, мы не знали, что ты сын Германа». И я уже не мог не поступить.
— Вы несколько лет прослужили в БДТ. Как вам работалось с Товстоноговым?
— Непросто. Он был скуп на похвалу и, казалось, мало обращал на меня внимания. Мог, например, дать задание такого рода: «Найдите мне к завтрашнему утру звук хорька, которого поймала сова». Это ему понадобилось для спектакля «Не склонившие головы». Я пошел в зоопарк, но меня оттуда выгнали с криком: «Нашего хорька хватать, изверг, и Товстоногов ваш изверг!» Ну что мне, кошку на швейной машине строчить? И я придумал, как выкрутиться — пошел к любимому артисту Евгению Лебедеву. Говорю: «Евгений Алексеевич, давайте с вами выпьем коньяку… » — «С чего это ты такой добрый?» — «Я вас очень уважаю!» Пошли мы с ним в театральный буфет, выпили, Лебедев спрашивает: «Валяй, чего тебе надо… » — «Выручайте, надо крикнуть хорьком, которого схватила сова» — «Пошли, сделаем». Утром Георгий Александрович спрашивает: «Леша, звук хорька есть?» — «А как же!» — «Где взял?» — «В зоосаде был». Он говорит: «Вот почему я люблю работать с молодыми!»
— Алексей Юрьевич, а чем вы сейчас, кроме кино, занимаетесь?
— Помираю. Правда, плохо себя чувствую. Меня ведь сначала положили в бывшую клинику КГБ. И я решил: если там профессор — еврей, это очень хорошая клиника. Согласись, логично. Профессор действительно был хороший, и я ему очень благодарен, но аппаратура у него почему-то определяла диагнозы только у русских. Как только еврей, то все. А я — полуеврей, значит, мне показала наполовину. Он меня и выписал. В онкологической клинике меня тоже обследовали и никаких раков не нашли. Хотя, оказывается, кроме них, есть еще много разных неприятностей, от которых можно с успехом откинуть лапти. Врач, которая мне делала рентген, спросила: «А чего это у вас такое большое сердце?» Я пошутил: «Наверно, я, как Ленин, вместил горе всего человечества». В общем, она опять написала «воспаление легких», как и предыдущие доктора, а в результате оказалось, что у меня сердечная недостаточность. В больнице ко мне очень хорошо относились, дали даже кислородный аппарат. Когда в Репино у меня прижало сердце, Светлана ночью включила устройство, и оно вдруг стало носиться по комнате, прыгать, плеваться, сипеть, и из этого сипа послышалась чистая немецкая речь: «Я могу работать только при напряжении 220, ваше напряжение 153. Отключаюсь».
— То есть ваш «немец» оказался, как положено, педантом и не выдержал наших реалий?
— Да. А поскольку в стране воруют все, то в Репино, где у меня дача, тоже воруют электричество со столбов. Когда я лежал в больнице, дико жалел, что не стал врачом. Наша профессия отчасти похожа на медицину — мы можем залезть в глубину человеческой души. Но она какая-то небожеская.
— А кому адресовано ваше кино?
— В том-то и дело, что сейчас наступило время, когда непонятно, для кого я делаю свое кино. Раньше я знал, что должен сказать правду, понимал, с кем должен бороться, и чувствовал, как это сделать. А сейчас сквозь шум не пробиться. Раньше мы могли, пусть и романтически, говорить о своих идеях и идеалах. Теперь этот романтизм вроде бы неприличен.
— Но хоть что-то оптимистичное в отечественном кинематографе есть?
— Наверное, какая-то его часть со временем станет «филармонической», то есть кино будут смотреть в небольших залах, как сейчас в мире смотрят Тарковского. Вся надежда на молодежь.
321
Читайте нас у Facebook
