Евген Сверстюк: "І кожен зі вдячністю має нести свій хрест..."
Четвертого декабря в киевском Доме учителя с утра не убывал поток людей. Первые лица государства и студенты, священнослужители и рок-музыканты, дипломаты, художники, бывшие политзаключенные… Все они приходили проститься с Евгеном Сверстюком. При жизни Евген Александрович часто бывал в стенах этого дома. Проводил тут вечера и конференции, ежегодно вручал премии Василя Стуса. Друзья ожидали, что здесь же в скором времени он презентует свою новую книгу — «Світлі голоси життя», готовившуюся в издательстве «Кліо». «Это мемуары о людях, которых он уважал и любил, — говорит друг Евгена Сверстюка, бывший политзаключенный, правозащитник Василий Овсиенко. — К сожалению, подержать книгу в руках Сверстюк не успел. Она увидела свет к 13 декабря — дню его рождения…»
Из публикации Евгена Сверстюка:
«…Ні новомова, ні пустомова не замінить слова, що стало світлом. Людство проходить від затемнення до затемнення, а в сонячний день дивується, як можна було не побачити — це ж так очевидно… І Євангельська притча про сіяча вічна: завжди будемо сіяти і на камінь, і в тернину, знаючи, що вся надія на зораний грунт… І метафора про голос, що волає в пустелі, — вічна. І кожен зі вдячністю має нести свій хрест, бо ніколи не відбудеться гідне життя на дорозі рівній і широкій. Євангельське застереження „вибирайте дорогу вузьку“ є наукою на всі часи».
«Батьку, а у нас хлопчик з’явився», — сказала мама отцу, когда тот, стряхнув снег, зашел в хату. — «От і добре, я йому морг лісу (полгектара. — Авт.) купив». Село на Волыни, где жили Сверстюки, в ту пору было еще досоветским и довоенным. Но глава семьи, повинуясь какому-то предчувствию, попросил в метрике новорожденного записать не 1927-й, а «новий рiк» — 1928-й.
— И таким образом отец спас самого младшего сына от верной гибели, — замечает Василий Овсиенко. — Евген рассказывал мне: с приходом советской власти в 1944 году в их крае началась тотальная мобилизация, хлопцев забирали в «ястребки» — истребительные отряды, воевавшие с украинскими повстанцами. Взяли бы и его, будь он записан своим, 1927-м, годом рождения. «А это паскудная служба, хуже некуда, — говорил Сверстюк. — Я бы однозначно перешел в лес, в подполье». Историк Анатолий Русначенко подсчитал, что средняя продолжительность пребывания в рядах в УПА была полтора года… Один брат Евгена, Дмитро, погиб. Другой, Яков, в юности был осужден за участие в молодежной сети ОУН. А его судьба повернулась иначе. Он смог закончить Львовский университет. Работал учителем. Поступил в Киеве в аспирантуру. Хотя его гоняли из одной школы в другую — за то, что говорил правду. Диссертацию защитить не дали. И лагерных «университетов» он не избежал. Между прочим, еще в детстве на вопрос «Ким ти хочеш бути?» Евген ответил, к изумлению взрослых: «Хочу сидіти в тюрмі за Україну».
*"Мы с Евгеном Александровичем сидели в одно время, но в разных зонах, — говорит Василий Овсиенко (слева). — А познакомились уже на воле" (фото из архива Василя Овсиенко)
— А правда, что ребенком он едва не лишился зрения?
— Да. Ему грозила слепота. Доктор развел руками: «Поздно обратились, я ничего не могу сделать». Спасла сельская целительница. Она, вспоминал Сверстюк, приходила на восходе солнца и на закате дня, шептала молитвы, прикладывала лезвие ножа крест-накрест. На лечение левого глаза у нее пошло семь дней, на правый — тоже семь. Зрение вернулось.
…Наверное, символично, что, чудесным образом излечившись в детстве от физической слепоты, Евген Сверстюк затем всю жизнь неустанно противостоял слепоте духовной. Его публицистика, литературная критика расчищали культурное пространство Украины и резко контрастировали с фальшью советского «новояза» — всем тем, что сам Сверстюк считал «дьявольской подменой понятий». Он возвращал словам истинное звучание. И верил в их силу. «Помню, я купил целую пачку книг Василя Симоненко и раздавал всем знакомым — как гранаты, — рассказывал Евген Александрович в интервью «ФАКТАМ». — С такими стихами можно было идти в бой… Очень часто после симоненковских вечеров директора школ подходили ко мне и осторожно спрашивали: «Скажите, а советская власть у нас еще есть или ее уже отменили? Где все это напечатано?» А дети слушали стихи Симоненко и задавались другим вопросом: «Ти знаєш, що ти людина? Знаєш про це чи ні?»
Деятельность Сверстюка была «оценена» режимом в семь лет лагерей строгого режима и пять лет ссылки (в качестве доказательств обвинения фигурировали его самиздатовские статьи). Массовым арестам украинских шестидесятников в 1972 году предшествовали прессинг, слежка, выматывавшие людей психологически. Парадокс, но тюрьма дала передышку. «Меня посадили в одиночную камеру с видом на облачко над Софийским собором. И я почувствовал стабильность», — писал Сверстюк. Он догадывался, что здесь же, во внутренней тюрьме КГБ на улице Владимирской, должен был находиться и Василь Стус. И потому окликал его сквозь стены камеры: «Базилеос!» (так шутя Евген называл друга). Они «окликали» друг друга и позже, уже разбросанные по разным лагерям, — в письмах и стихах.
— А два письма Стуса, адресованные Сверстюку в 1979 году, и посвященные ему стихи нашлись лишь спустя 20 лет, — рассказывает Василий Овсиенко. — Евген Александрович очень их ценил и боялся, чтобы кагэбисты не изъяли письма во время обысков. Спрятал в конверт с невиннейшим адресом и сумел привезти в Киев, передал на хранение в надежном месте. Но… запамятовал где: «Коли щось ховаєш, ніби навмисне забуваєш, де воно сховане». Стус был тогда в ссылке в Магаданской области, а Сверстюк — в Бурятии (расстояние, по меркам российской империи, небольшое — каких-то четыре тысячи километров). В письмах Василь предлагает помощь: может, нужна теплая одежда, книги… И говорит: «Знаєш, ти мені снився новорічної великої ночі! Для мене ти — синонім Совісті, найвища, найяскравіша Зірка мого небобратства»…
Сверстюк ответил Стусу — через 20 лет, перед Рождеством:
«Базилеосе, ти привітав першим — якось завше потрапляєш першим…
Поки там сперечалися, чи рукописи горять, ти писав на тій землі, що під ногами горіла, і Бог беріг. Дійшли навіть твої два вірші для мене в мій сивий день ласки…
Спасибі, Базилеосе! Вітаю тебе, як летючу зірку, на тому березі".
— Евген Александрович однажды рассказал мне историю фотографии его мамы. Этот снимок сделал Михайло Горынь, когда вышел из заключения. Съездил в село на Волынь, сфотографировал Евдокию Яковлевну и переслал фото Сверстюку в зону. Чтобы хоть таким образом сын мог видеться с мамой. Ему ведь не разрешили поехать на ее похороны, когда он был в ссылке?
— Да. И забыть этого он не мог… Получил телеграмму о смерти мамы, а его гонят на работу. В милиции сказали: «Телеграмма не заверена, она не является документом, вы ничего не добьетесь». Дали ему несколько старых ватников — утеплить двери кузницы. «Я оббиваю двері — а мама лежить сама на столі…» Он говорил, что чувствовал на расстоянии мамин уход. Есть такое необъяснимое, мистическое явление. Я, находясь в заключении, тоже знал о смерти моих близких еще до прихода извещения.
— Вы «пересекались» со Сверстюком в лагерях?
— Мы сидели в одно время, но в разных зонах. Сперва я был в Мордовии, а Сверстюк — в поселке Кучино Пермской области — 36-й зоне строгого режима. Позже я отбывал свой третий срок в той же 36-й зоне, но в лагере особого режима. Сверстюка здесь уже не застал — его отправили в ссылку в бурятский Багдарин, зону вечной мерзлоты… Познакомились мы уже на воле. 21 августа 1988 года я вышел из лагеря, а 23-го был в Киеве, на заседании Украинского культурологического клуба, который основал Сверстюк. И там я впервые рассказал о гибели Василя Стуса, Юрка Литвина, Олексы Тихого. Читал стихи Василя — так, как слышал от него в камере. А уже летом 1989 года стали готовиться к неслыханной по тем временам акции — привезти с Урала и перезахоронить в Киеве наших побратимов, «особо опасных государственных преступников». Сверстюк принимал в этом самое деятельное участие. Вообще без него не обходилось ни одно начинание.
— Есть снимок, на котором он несет деревянный крест. И когда прощались с Евгеном Александровичем, эта фотография стояла у изголовья…
— Тут запечатлен момент памятной поездки в урочище Сандармох в Карелии. Снимок сделал журналист Владимир Щербина 27 октября 1997 года. На кресте надпись: «Убієнним синам України». В Сандармохе 27 октября — 4 ноября 1937 года расстреляли заключенных Соловецкой тюрьмы особого назначения (СТОН), среди них были 290 украинцев. Лесь Курбас, Микола Зеров, Микола Кулиш… Идентифицировать место расстрела удалось участникам карельской и ленинградской экспедиции «Мемориала». Они сообщили нам в Украину. Скульптор Николай Малышко буквально за два дня сделал деревянный крест. 
И Сверстюк поехал устанавливать его в Сандармох. В дороге вез крест несложенным, собрал его сам уже на месте, он ведь столяром был в ссылке. Кстати, на снимке Евген Александрович запечатлен в той же куртке, которую носил в ссыльное время. Она очень прочная, теплая. Позже подарил ее мне. «Візьми, — говорит, — в мене вже друга є». Часто носил курточку в полоску, чем-то похожую на полосатую робу — такие выдавали арестантам, находящимся на строгом режиме. Наверняка тут срабатывало его чувство юмора. Он очень любил пошутить.
*Этот крест Евген Сверстюк установил в урочище Сандармох в Карелии, где в 1937 году расстреляли политзаключенных, среди которых было 290 украинцев (фото Евгения Щербины)
— А смеялся так по-детски заразительно!
— Надо было видеть, как реагировал он на выступление детского ансамбля «Дай Боже» на вечере в филармонии. Мы подготовили ему такой сюрприз к 80-летию. Под конец маленькие артисты водрузили юбиляру на голову венок, а их родители усадили Сверстюка на кресло и трижды поднимали. Сколько смеха было! И сейчас, мне кажется, ему бы не хотелось, чтобы мы плакали, тосковали. Такое чувство, что вот сейчас все соберемся и тут откроются двери и зайдет Сверстюк, по обыкновению опоздав минут на 15. А как же без него?
Дома за окном он всегда вывешивал коробочку с семечками — любил смотреть, как слетаются к ней синицы. Я сделал такую кормушку и решил занести ему в больницу. Думал, может, удастся повесить ее за окном и его порадовать? Но в тот день к нему уже не пускали.
— А когда вы виделись в последний раз?
— За две недели до его смерти, в церкви Рождества Пресвятой Богородицы. Это храм Украинской автокефальной православной церкви (УАПЦ), которую возглавляет архиепископ Полтавский и Харьковский Игорь Исиченко. Нужно сказать, что приход УАПЦ в Киеве был и в здании на улице Трехсвятительской, там же находилась редакция газеты «Наша віра», которую издавал Сверстюк. Но в январе 2005-го это помещение захватили рейдеры, Сверстюка буквально вышвырнули на улицу. И тогда прихожане решили построить церковь на Совках — по улице Каменяров. Здесь когда-то стоял деревянный храм, который сожгли большевики… Сперва мы молились, как в катакомбах, — в маленькой постройке. И постепенно возводилась деревянная церковь. Освятили ее на Рождество Богородицы — 21 сентября нынешнего года. Видели бы вы, как радовался Сверстюк! Просто светился от счастья. В Перемышле специально для нашей церкви на средства Сверстюка отлили колокол. Назвали его «Андрей» — в память о сыне Евгена Александровича, талантливом враче, умершем в 2009 году. После службы Сверстюк стоял под колокольней — слушал колокольный звон. С каждым днем, говорил, он звучит все лучше.
А в то воскресенье, когда встретились с ним в последний раз, он уже не поднимался на хоры — сидел на ступеньках… В церковь Евген Александрович всегда приходил со своей женой — пани Валерией. Это удивительная женщина. Подвижница. Когда Сверстюка арестовали, их дочке Вере было чуть больше годика… Жене политзаключенного приходилось очень тяжко. Но она выстояла. И сейчас держится просто героически. На церемонии прощания обронила фразу, в которой было столько скрытой боли: «Такого хлопця закопали».
— Они были на редкость красивой парой.
— Знаете, я уже давно заметил: люди, ведущие благородный образ жизни, остаются красивыми до самой смерти… Сверстюка хоронили в сорочке, вышитой белым по белому. Как предвидел в посвященном ему стихотворении Василь Стус:
«У білій, як літо, у білій, як літо, сорочці
по білій дорозі вельможно товариш ступав…»
Читайте нас у Facebook
