Иван дзюба: «свадьбу мы отпраздновали… В парке, на лавочках»
Из досье «ФАКТОВ»
Иван Дзюба — академик Национальной академии наук Украины, главный редактор журнала «Сучаснчсть». Родился 26 июля 1931 года в селе Николаевка Волновахского района на Донетчине. После окончания пединститута в Донецке и аспирантуры Института литературы Академии наук Украины работал в журналах «Дніпро», «Вітчизна» (уволен за «идеологические ошибки»), в издательстве «Молодь» (уволен за протесты против политических арестов). В общей сложности 12 лет трудился корректором в «Украинском биохимическом журнале» и многотиражной газете Киевского авиазавода.
После ареста в 1972 году 18 месяцев находился в следственном изоляторе. В 1973 году осужден Киевским областным судом на пять лет лишения свободы. Освобожден по помилованию.
Автор книг «Звичайна людина» чи міщанин?», «Інтернаціоналізм чи русифікація?» (в Украине впервые издана в 1998 году, до этого увидела свет на английском, итальянском, китайском, русском, французском языках), «Грані кристала», «Застукали сердешну волю», «Україна перед сфінксом майбутнього», «Тарас Шевченко» и многих других. Лауреат Национальной премии имени Т. Шевченко. Герой Украины.
«Когда я заболел туберкулезом, старался победить кашель силой воли»
- Иван Михайлович, правду говорят, что однажды трое молодых киевлян — литературный критик Дзюба, поэты Драч и Винграновский — поехали во Львов и… нашли там себе невест?
- Да, это так. Никто из нас, конечно, не знал, чем обернется эта поездка в «мчсто Лева». Но, помню, готовились к ней серьезно и было предчувствие чего-то очень значительного.
Шел 1962 год. Я работал в журнале «Вітчизна», к которому тяготела тогда группа творческой молодежи — будущих шестидесятников. После XX съезда партии идеологические тиски ослабли, и произошел колоссальный взрыв молодых талантов в литературе, живописи, кинематографе… В Киеве уже отваживались публично обсуждать запретные прежде темы. Во Львове же о многом говорили только в узком кругу. И потому вечера, которые мы проводили с Драчом и Винграновским, стали для львовян, по их словам, неким откровением.
Все больше и больше народу приходило на встречи, хотя никаких афиш, конечно же, не было, люди узнавали о предстоящем вечере друг от друга. В конце концов Львовский обком партии не вытерпел, сообщил в Киев о «безобразиях». Думали же, что все санкционировано ЦК Компартии. А мы приехали по своей воле, пригласил нас Дмитро Павлычко, живший тогда во Львове. На место происшествия срочно прибыл представитель ЦК, вечера запретили, а нас троих потом «разбирали» в Союзе писателей. Но это не важно… Главное, что во Львове нас пригласили в гости к Ирине Вильде — на ее 55-летие. И там я впервые увидел свою будущую жену — Марту. Мы протанцевали с ней весь вечер. Знаете, это звучит невероятно, но между нами все было решено с первых минут встречи. Без слов… Спустя год в Киеве у нас была свадьба.
- Где вы ее праздновали?
- В парке, на лавочках. В старой писательской коммуналке мне выделили комнату — два метра шириной и семь длиной. Гостей туда не позовешь. Вот и собрались в парке напротив дома. Пришли Лина Костенко, Евген Гуцало, Драч, Винграновский… Было весело — без вина и тостов. А перед тем во Дворце бракосочетания на улице Шелковичной дама-церемониймейстер надо мной подшучивала: я порезался, когда в спешке брился, и выглядел, наверное, забавно.
- Так торопились на церемонию?
- Отпросился у медиков на этот день. В то время лечился от туберкулеза в Тубинституте на улице Байковой. Не каждая девушка отважилась бы, как моя Марта, выйти замуж за пациента Тубинститута.
- Вы однажды в шутку заметили: человек борется с собственным здоровьем, как может.
- И обстоятельства ему в этом «помогают»… В войну и в первые послевоенные годы в моем родном рабочем поселке Еленовские Карьеры (позже Докучаевск) на Донбассе школой некоторое время служила хата-хлев. Тетрадок не было, писали между строк в старых книжках, при свечах. У меня еще была привычка выписывать самое интересное из прочитанного, а интересным казалось все! В общем, зрение испортил. Но стеснялся в этом признаться: очкариков дразнили. А в пору учебы в институте, когда жил в сыром полуподвале, заработал туберкулез. И старался силой воли подавлять кашель. Пока врач нашей студенческой поликлиники не забрала меня прямо с заседания комитета комсомола в больницу.
- Больше экспериментов над собой не ставили?
- Как бы не так! Было одно приключение, о котором сейчас страшновато и вспоминать, а в студенческие годы это казалось просто забавным. На зимних каникулах я ездил по селам с лекциями. В одно из дальних сел добирался пешком — автобуса не было. И ночь застала в поле. Мороз, ветер лютый, а укрыться негде. Забрался тогда в обледеневшее корыто в стойле и простучал зубами до утра. Самое удивительное, что даже не простудился! Наверное, природа человеческая многое прощает молодости…
После одной самовольной отлучки из больницы Иван Дзюба подружился с писателем Виктором Некрасовым. От людей, хорошо знавших Виктора Платоновича, мне довелось слышать, как он отзывался о своем молодом товарище: «Я думал, Дзюба — интеллигент в очках, а он же атлет!»
- Некрасова в Октябрьском дворце дружно «били» коллеги-писатели за очерки об Америке, разгневавшие Хрущева, — рассказывает Иван Дзюба. — И то, что я выступил в его защиту, Виктора Платоновича растрогало. На следующий день он со своим другом Владимиром Киселевым и его сыном Леней пришел ко мне в больничную палату и принес цветы. Мы подружились. И мама Некрасова Зинаида Николаевна мне доверяла — отпускала нас со спокойной душой, зная, что удержу его от выпивки. Но однажды я проштрафился. И оба мы пришли в квартиру Некрасовых навеселе. Зинаида Николаевна ничего не сказала, только посмотрела на меня с укоризной. Но с тех пор ее доверие я утратил. (Улыбается. )
- Когда вы в последний раз виделись с Некрасовым?
- Незадолго до его отъезда за границу. Очень переживал за него и отговаривал от этого шага. Некрасов рассказал, что был на приеме у Шелеста и объяснил ему, почему уезжает. «Да, писателям нашим приходится нелегко», — сказал Некрасову руководитель ЦК Компартии Украины. Виктор Платонович комментировал это так: «Они все знают и понимают». Иронию его я разделял. Не раз во время проработки в высоких кабинетах слышал: «Партия все знает, видит и сама все решит».
«У Параджанова ничего не держалось: он все раздаривал»
- Иван Михайлович, как все-таки случилось, что вы — уроженец Донбасса, выпускник русского отделения филфака Сталинского пединститута (ныне Донецкий университет) стали в 60-е годы «украинским буржуазным националистом» со всеми вытекающими отсюда последствиями?
- Украину я открывал для себя долго. Хотя украинский язык знал и любил, на нем говорили моя мама, бабушка, соседи. В детстве, помню, сидим с мальчишками на берегу пруда, греемся на солнышке и слышим, как вдалеке девушки поют: «Коло греблі шумлять верби, що я насадила… » Иногда думаю: может, во всем «виновата» эта песня? Не она ли посеяла в душу зернышко того, что называют национальным чувством? Хотя, конечно, дело серьезнее.
И до войны, и в первые послевоенные годы на Донбассе русскоязычными были большие города (при этом даже на окраинах Сталино говорили по-украински), а в селах, рабочих поселках и шахтерских районах, куда на комсомольские стройки приезжала молодежь со всей республики, звучала и украинская речь. Но почему-то она была на вторых ролях, и я стал задумываться над проблемой языка, а отсюда тянется «ниточка» к культуре, истории. Этот процесс самопознания продолжился и обострился в Киеве. Именно потому, что я был здесь новым человеком, очень остро воспринял то, к чему другие притерпелись. Почему закрывают украинские школы? Почему в городе не слышно украинской речи, а тех, кто говорит на родном языке, пренебрежительно называют селюками? Почему к языку и культуре украинского народа относятся как к чему-то незначительному, второстепенному? Если это интернационализм, то что тогда русификация? С поиска ответов на эти вопросы все и началось…
- Рукопись работы «Інтернаціоналізм чи русифікація?» — приложение к письму с протестом против арестов украинской интеллигенции — вы отправили на имя первого секретаря ЦК Компартии Украины П. Е. Шелеста и председателя Совета Министров УССР В. В. Щербицкого, при этом указали свои имя, фамилию и адрес. Неужели нельзя было обезопасить себя анонимностью?
- Можно, но зачем? Я действовал открыто. Когда начался ажиотаж вокруг рукописи, знакомые предостерегали: осторожно переходи улицу, не ешь ничего в незнакомой компании… Меня это только смешило. Мании преследования никогда не было. Хотя, как выяснилось позже, квартиру мне выделили непростую — с сюрпризом. Забавная была история: дом, где я жил, поставили на ремонт, а мне предложили на выбор либо две комнаты в квартире с соседями на Нивках (тогда это была еще необжитая столичная окраина), либо изолированное жилье в центре — на Воздухофлотском проспекте.
- Тут и думать нечего!
- Правильно. Я без раздумий выбрал второй вариант. Как оказалось, это был… ведомственный дом КГБ. Соседи были нормальные, но все-таки ты — под контролем. Ну а впоследствии была слежка двух видов: открытая, с целью запугать, и тайная. Перед арестом за мной, не таясь, ходили три-четыре человека.
- Вы упоминали о проработках в высоких партийных кабинетах. Чего от вас добивались?
- Сперва уговаривали, потом требовали отказаться от написанного и признаться в «преступлении». «Партия знает эти проблемы, и сама их решит», — увещевал меня Иван Назаренко. В то время он был директором Института истории партии, а прежде — секретарем ЦК. И вызывал он меня по поручению Петра Шелеста. Позже, читая мемуары Шелеста, я узнал, что он дал указание разослать сокращенный вариант работы «цнтернацчоналчзм чи русифчкацчя?» во все обкомы партии. То есть признавал существование проблемы. Но в то же время его раздражало, что я сделал такую «пакость», да еще и отослал несколько экземпляров своей работы в Москву. В конце концов в ЦК поняли, что ничего от меня не добьются, и пришлось им готовить свою книгу — «Що і як обстоює Іван Дзюба?» Ее автором значился Богдан Стенчук — лицо вымышленное. Книжку по заказу ЦК сочинила группа «правильно сориентированных» авторов. Во время последнего разговора со мной заведующие отделами ЦК КПУ Кондуфор и Шевель уже не церемонились и пригрозили, что меня исключат из Союза писателей. «Пожалуйста, — говорю. — Без этого проживу… » «Знаем, неплохо живете», — иронизировал один из них. «Давайте поменяемся местами», — ответил я.
- В очередной раз вас уволили с работы после выступления в кинотеатре «Україна» на премьере фильма Сергея Параджанова «Тіні забутих предків». Вы дружили с Параджановым?
- Да. О нем можно рассказывать и рассказывать… К Сергею тянулись все творческие люди — от него исходила энергия гения.
- А каким он был в быту?
- Очень добрым человеком. У Параджанова ничего не держалось: все раздаривал. Сколько раз, бывало, даю ему редкую книгу, думая, что пригодится для работы над фильмом, а на следующий день книжки уже нет — кому-то подарил… Это была его мания. А нашей дочке он однажды, можно сказать, подарил пианино.
- Это как?
- Мы решили приобрести инструмент с рук — по объявлению. Сергей с моей женой пришли к хозяевам пианино, а те назвали очень высокую цену — таких денег у нас не было. И тут Параджанов им говорит: «Хорошо, мы оставляем вам вот эту сумму (и вручает все деньги, которые были у Марты), а вы подумайте. Завтра зайдем». Ушли, даже фамилии хозяев не спросив! Но Параджанов успокаивал: «Я чувствую, они люди честные и пианино продадут». Самое удивительное: так и случилось. Этот инструмент мы недавно передали Малой академии искусств — в память о Параджанове.
- Говорят, параджановские походы на базар были настоящими спектаклями?
- Когда мы гостили у Сергея в Тбилиси, он повел нас на базар. Идет по рядам, спрашивает цену, торгуется, сыплет шутками-прибаутками, а при этом незаметно стащит с прилавка то персик, то яблоко и Марте в корзинку кладет. Она испугалась. А он: «Зачем волнуешься? Тут восточный базар: это нормально. Подожди, вот в Киеве пойдем курицу брать на Бессарабке — то дело посерьезнее».
Во время одной из наших встреч, после своего возвращения из лагеря, Сергей говорил: «Ничего не изменилось за эти четыре года. Только в Тбилиси на кладбище, которое выстроил Виктор Джорбинадзе, уже почти нет свободных мест»… Очень многое из созданного Параджановым пропало. А сколько еще он не успел! Хотел сделать фильм «Интермеццо» по Коцюбинскому, поставить в форме вертепа «Марию» Тараса Шевченко… Сейчас, перечитывая старые письма друзей, думаю: столько сил, творческих планов было у каждого из нас! И все оборвалось. В 20-е годы в Украине было «расстрелянное возрождение», а в 60-е — задушенное.
«Мы не были преступниками-заговорщиками и жили абсолютно открыто»
- Иван Михайлович, изучая документальную литературу об арестах украинских шестидесятников, поражаешься: до чего легко вас брали. Голыми руками Ивана Свитлычного в первый раз арестовали, когда он зашел в гости к художнику Панасу Заливахе, у которого шел обыск. А вас взяли на квартире Свитлычного, куда пришли опять-таки во время обыска?
- Но мы же были нормальными людьми, а не преступниками-заговорщиками! И жили абсолютно открыто… В тот день, 13 января 1972 года, я был по делам на полиграфкомбинате «Радянська Укращна». А оттуда минут десять ехать на автобусе до улицы Уманской, где жили Свитлычные. Решил навестить Ивана, поздравить со старым Новым годом. По телефону не звонил, думал: «Пусть будет сюрприз». Но сюрприз ждал меня.
Двери открыл импозантный незнакомец и с каким-то намеком произнес: «Заходите». А в квартире здоровенные мужики уже рылись в бумагах и книгах. В уголке сидели Иван с женой Леонидой. Мы молча посмотрели друг на друга. Если бы я позвонил, отключенный телефон не ответил бы, и я подумал бы, что их нет дома! На беду, в портфеле у меня лежало несколько не особо интересных самиздатовских материалов — я о них попросту забыл. Но когда обыскиватели их увидели, то просто засияли от счастья! Блестяще срабатывала версия: Дзюба поставляет самиздатовскую литературу Свитлычному, а Свитлычный передает ее зарубежному эмиссару. КГБ специально разработал легенду о западном резиденте, с которым якобы связана оппозиционно настроенная украинская интеллигенция.
- Прямо дело о шпионах, как в 37-м году!
- Так и было. Правда, дело вскоре развалилось. Но оно дало возможность новоназначенному шефу украинского КГБ Федорчуку, прибывшему из Москвы, провести массовые аресты — чтобы покончить с «этим диссидентством»… Обыск у Свитлычного шел до утра. Меня мучило, что дома — жена с тяжелым гриппом, температурой под 40, а я не могу сообщить ей, где нахожусь. Утром меня повезли на Владимирскую, 33. Доставили домой только вечером. Марта уже обзвонила всех знакомых — никто ничего не знал… А потом еще два месяца меня возили на дурацкие допросы. Рано утром забирали, поздно вечером привозили.
- За что такая «честь»?
- Арестовать меня еще не могли — не было санкции. Но в то же время хотели изолировать: боялись протестов. А когда уже все было готово, допросы прекратили, меня уволили с работы, исключили из Союза писателей и 18 апреля 1972 года арестовали…
Надо заметить, что без протестов в этом деле все-таки не обошлось. Переводчик Мыкола Лукаш обратился к властям с предложением освободить Ивана Дзюбу и посадить в тюрьму его самого. После этого Лукаша уволили с работы, он попал в черный список литераторов, которых было запрещено печатать… А работник Уманского райобъединения «Сельхозтехника» послал в адрес Союза писателей Украины такую телеграмму: «Слава Івану Дзюбі, ганьба правлінню спілки. Читач Василь Білоус». Вскоре он был исключен из партии «за распространение националистических взглядов».
«Странно, почему люди не имеют чувства социального стыда?»
- Почему-то на «беседы» к шефу КГБ Виталию Федорчуку во внутренней тюрьме на Владимирской меня всегда вызывали поздно вечером, — продолжает Иван Михайлович. — Федорчук однажды с воодушевлением делился новостью, что, наконец-то, удалось выявить, кто был главным врагом-националистом в Украине — Александр Довженко! Это он «подбил на преступления» и Леся Курбаса, и Мыколу Кулиша… Но ни о ком больше руководитель КГБ не говорил с такой ненавистью, как о Свитлычном и Григории Кочуре (известный украинский переводчик. — Авт. ) «Их вдвоем на одной ветке надо повесить», — повторял, как заклинание…
- Но почему?
- Наверное, ему хотелось видеть в «националисте» диковатого примитива. А Кочур и Свитлычный, да и многие другие диссиденты, были людьми высокой культуры, интеллигентами. И это раздражало…
- О тех, кто вас исключал, арестовал, судил, вы однажды сказали: «Все помню. Но — забыл. Не было этого». Можно ли все простить?
- Тем, кто погубил Василя Стуса, искалечил Ивана Свитлычного, простить трудно… Что же касается моей судьбы, то я не держу зла на своих «оппонентов». И желания мстить не возникало никогда. Скорее, бывает жаль этих людей. Кстати, везде, в том числе и в обслуге тюрьмы, были тайно сочувствовавшие. Например, один прапорщик, красавец-парень, ведя меня на допрос, неизменно обращался: «Особливо важливий державний злочинець» (хотя им вообще запрещалось говорить с заключенными) — и вкладывал в эти слова столько иронии и понимания ситуации! Я часто о нем вспоминаю, так хотелось бы встретить его теперь.
- А восьми лет, проведенных после тюрьмы в «командировке» на авиазаводе, в многотиражной газете, вам не жаль?
- Это время почти потеряно для литературного труда. Но не для жизни. На заводе довелось общаться с рабочими высочайшей квалификации. Золотые руки, светлые головы. А судьбы какие! В книге, которую сейчас пишу, будет большой раздел о людях с авиазавода.
Отец Ивана Дзюбы Михаил Иванович работал в каменном карьере, был машинистом экскаватора. В 1944-м он сгорел в танке. В 1946-м круглому отличнику семикласснику Дзюбе поручили выступить на первомайском митинге в рабочем поселке. Он сказал, что нужно вспомнить тех, кто не вернулся с войны, вспомнить вдов и сирот. Говорить об этом было не принято. Люди плакали. Начальство решило, что школьник просто переволновался, потому и забыл сказать в конце речи: «Да здравствует наш великий вождь Иосиф Виссарионович Сталин!» А мама Ивана — Ольга Никифоровна, санитарка больницы — плакала еще и потому, что сын на трибуне не был одет «по-человечески». Ей стольких усилий стоило заказать ему новый пиджачок: старый протерся на локтях. А сын не надел обновки. Постеснялся.
- Иван Михайлович, слышала, что в бытность министром культуры Украины в 1992-1994 годах вы дали себе слово не пользоваться служебным автомобилем?
- Да, но оказалось, что сдержать его невозможно: не успеваешь на совещания, встречи и прочие мероприятия. Пришлось, конечно, пользоваться служебным транспортом. Я просил шофера, чтобы не останавливался возле дома — неудобно.
- Почему?
- Знаете, может, это звучит странно, но мне всегда казалось, что стыдно иметь то, чего у других нет. И вообще меня удивляет: почему люди, добившиеся известности в области искусства или науки, не имеют того, что я называю чувством социального стыда? Стыдно хвалиться тем, чего не могут иметь другие. Вот, например, певица (не буду называть имени) с гордостью рассказывает о своем шикарном автомобиле. Но ведь ей, если уж на то пошло, голосом гордиться нужно, а не машиной… А бесконечное бахвальство (в том числе и некоторых депутатов) — на каких курортах загорал, что дорогостоящее приобрел, кому ты или кто тебе подарил бриллианты…
- Ну, это показатели успешности — машина, бриллианты, загородный дом…
- На здоровье! Но нужно и меру знать. Видеть, как живут другие люди, и подумать, нельзя ли что-то из твоих миллионов направить на доброе дело: детский приют, ночлежку для бездомных, столовую для голодных. И, кстати, если говорить о людях творческих, успешность для них понятие относительное.
- Что вы имеете в виду?
- Если говорить о литературе, то не все, что сегодня имеет громкий успех, будет почитаемо потомками. Вспомним: Пушкин был намного менее популярен, чем его современник Бенедиктов. А мало кому известный сегодня драматург Кукольник был куда знаменитее Гоголя. Так что не стоит обманываться сиюминутным успехом…
- Как вы собираетесь отмечать свой юбилей, Иван Михайлович?
- Очень не люблю таких мероприятий и стараюсь их избегать. Надеюсь, и на этот раз сбегу из Киева. Соберемся семьей. Может быть, придет несколько близких друзей.
- Скажите, а что вас в последнее время больше всего насмешило? И что огорчило?
- Расскажу об одном случае, после которого хотелось то ли смеяться, то ли плакать. В одном киевском кафе я попросил официантку обслужить меня побыстрее: торопился на встречу. Она все сделала замечательно, а потом спросила меня (видимо, удивленная тем, что я говорил с ней по-украински) так доброжелательно и участливо: «Вы, наверное, с Украины?» Очевидно, имела в виду: «С Западной Украины». И мне вспомнилось, как во Львове в 1962 году, во время «исторической» поездки с Драчом и Винграновским, молодые люди в кафе, видимо, приезжие, заслышав нашу украинскую речь, поинтересовались: «Вы, наверное, из Болгарии?» Это во Львове, «украинском Пьемонте», представляете!
Мне бы очень хотелось, чтобы моя давняя работа, наконец-то, потеряла свою актуальность. Но, увы…
1633
Читайте нас у Facebook
