Борис акунин, он же григорий чхартишвили: «я представляю, как чудовищно одинок путин, который, возможно, против своей воли оказался на самом верху»
Эстетствующие снобы кривятся: фи, детективы -- недолитература! Во всяком случае, когда речь идет об отечественных сочинителях, работающих в этом жанре.
Три года назад и я, может, согласился бы с таким утверждением. До того, как издатель Игорь Захаров подарил мне «Азазель» Бориса Акунина со словами, что скоро этим автором будут зачитываться поголовно. С той поры Борис Акунин (сегодня секрет Полишинеля, что под этим псевдонимом скрывается переводчик, японист Григорий Чхартишвили) выпустил с десяток книг, приобрел армию поклонников и, кажется, заставил многих заговорить с почтением о наших доморощенных детективщиках.
Кстати, 15 мая в Чехии начались съемки сериала по роману Акунина «Азазель». Затем они будут проходить в Москве -- на Рождественском бульваре, в Новодевичьем монастыре, в Александровском саду. В картине будет пять серий по 52 минуты. В роли Эраста Фандорина снимается молодой актер из Санкт-Петербурга Илья Носков. Премьера сериала должна состояться в декабре.
«Сейчас пишу два новых романа об Эрасте Петровиче»»
-- Купил вчера ваш новый детектив о монашке Пелагии, открыл и не смог оторваться, почти до утра просидел над книгой.
-- Дочитали до конца?
-- До самого что ни на есть.
-- Знаете, в этом есть какая-то чудовищная несправедливость! Я плавал по рекам и озерам, изучал справочную и прочую литературу, то есть разными способами собирал материал для «Пелагии и Черного Монаха», потом три месяца писал роман, а вы взяли и прочли его в один присест. Обидно!
-- Пишите больше, публикуйтесь чаще, может, тогда ваши поклонники не будут так набрасываться на каждую новую книгу.
-- Больше, извините, не могу. Слов не хватает. У каждого человека свой глоссарий, похоже, я собственный порядком подисчерпал. Во всяком случае, сейчас пишу два новых романа об Эрасте Петровиче Фандорине -- оба из не свойственного мне лексического и стилистического ряда -- и вижу, как трудно идет процесс. Хотя работать чрезвычайно интересно.
Действие обоих происходит в августе-сентябре 1900 года. И названия книжек похожи -- «Любовник Смерти» и «Любовница Смерти». На этом сходство заканчивается. Книги абсолютно противоположные, хотя внимательный читатель, конечно, заметит, как две сюжетные линии переплетаются в некую косичку… Один роман декадентский, выдержанный в соответствующем жеманном стиле, повествует об экзальтированной, романтической барышне, большой поклоннице поэзии, а второй -- диккенсианский, то есть рассказывающий о сиротке из городских низов, написан на языке этих самых низов. Вместе эти книги должны создать некий баланс. Хочу, чтобы они и из печати вышли одновременно.
-- Когда?
-- Работа идет вовсю, надеюсь скоро закончить, но вдруг мне опять окончательный продукт не понравится? Хотя, признаться, я успел соскучиться по Эрасту Петровичу. С момента выхода «Коронации», последнего романа о Фандорине, прошел год…
-- Думал, вы сознательно держите паузу, чтобы не оказаться заложником литературного героя.
-- Читатели меня подгоняют, это правда. Но я не хочу поддаваться нажиму, понимая, что могу лишь навредить, если начну торопиться и халтурить.
-- А как же быть с утверждением «куй железо надо, пока горячо»?
-- У меня нет ощущения, будто этот жанр устареет или надоест. Надо лишь обзавестись кругом постоянных читателей, дать привыкнуть к моим правилам игры, найти в них свой резон. Я намереваюсь писать для этих людей. Нам дальше жить вместе.
-- Сколько их, таких сожителей?
-- Журналисты с ОРТ проводили опрос на улицах Москвы, и выяснилось, что из пятидесяти человек об Акунине слышали, кажется, двое или трое. Корреспондент, сообщивший об этом, видимо, хотел сразить меня цифрой, а я ей очень обрадовался. Значит, есть кого завоевывать! И это в Москве. В провинции, подозреваю, моего имени вообще не слышали. Книжки-то по-прежнему дороги, не каждому по карману. Устал спорить с издателями, доказывая, что цену надо снижать.
-- Вы по-прежнему не читаете чужие детективы, Григорий Шалвович?
-- Перестал, когда сам стал писать. Тот, кто работает на кондитерской фабрике, вряд ли захочет после смены есть конфеты… Вместо меня за новинками в детективном жанре следит жена. В последнее время она читает Дарью Донцову, Викторию Платову, Веру Белоусову. Надо будет и мне полюбопытствовать, может, мы из одной команды.
-- А вдруг окажется, что дамы владеют пером лучше вас?
-- И слава Богу! Я честолюбив, но не тщеславен и не считаю сочинительство той сферой человеческой деятельности, где уместны зависть, ревность. Кстати, именно поэтому меня раздражают критики-хамы, метящие, что называется, не в мяч, а в игрока. В данном случае я не о себе говорю.
-- А если все же сказать о себе?
-- Сначала критики вовсю расхваливали мои книги, а читатели их не покупали. Первые четыре романа расходились плохо, и мы регулярно ругались с издателем, виня в неудачах друг друга. Так продолжалось года полтора. Потом ситуация зеркально изменилась: книги стали пользоваться спросом, но благосклонность рецензентов ушла. Я все жду, пока критики совсем перестанут обращать на меня внимание.
«Я не прочь создать клуб беллетристов»
-- Вы член Союза писателей?
-- Да, но не помню, какого именно. Теперь ведь на месте одного Союза существуют, по-моему, целых восемь. Меня принимали давно. Как переводчика с японского. Полагаю, время профессиональных литераторских союзов прошло. Другое дело, если писатели будут объединяться в какие-то небольшие творческие фракции, что называется, «по интересам». Я, например, был бы не прочь создать клуб сочинителей, с которыми у меня есть что-то общее. Клуб беллетристов. В него могли бы войти профессиональные литераторы, работающие в жанре массовой литературы.
-- Будете собираться своим кружком или же выходить в свет на встречи с читателями?
-- Честно говоря, второго не хотелось бы. Если желаете что-то обо мне узнать, читайте мои книги. Знаете, что, на мой взгляд, служит мерилом степени одаренности писателя? Так вот: если после прочтения книги ты встретился с ее автором и восхитился: какой человечище! -- значит, это не такой уж хороший писатель. Как человек он лучше и интересней, чем как автор. При знакомстве с хорошим писателем нормальная реакция -- разочарование.
-- Кто же тогда, по-вашему, настоящий писатель?
-- Думаю, Гоголь, ибо личное знакомство с Николаем Васильевичем вряд ли могло доставить наслаждение. То же подозреваю и про Федора Михайловича. Да и про Пушкина говорят, что лучше было его читать, чем непосредственно общаться с Александром Сергеевичем…
У меня есть хороший приятель и замечательный писатель Петр Вайль. С ним на протяжении многих лет мы ведем принципиальный спор. Петр утверждает, что гений -- это талант, помноженный на масштаб личности. Звучит красиво, но я категорически не согласен. По-моему, гений -- это урод, горбун, обреченный всю жизнь тащить на себе бремя своего дара. Это не может не сказываться на нравственных качествах человека. Не помню, где именно, кажется, в Талмуде есть замечательная фраза о разнице между великой горой и великим человеком. Гора по мере приближения к ней становится все больше, а великий человек -- все меньше…
Как-то прочитал интервью с певицей Земфирой. Так вот эта девочка говорит очень внятную для своего возраста фразу: «Лучшее, что есть во мне, мои песни». Писателя надо воспринимать через книги, музыканта -- через музыку, художника -- через картины. Любить нужно своих близких…
-- А как, к примеру, политиков оценивать?
-- Так же -- по их произведениям. Есть разные типы политической одаренности. Скажем, теневые политики, так называемые «евреи при губернаторе», то есть профессиональные закулисные советчики. Этих людей не должно быть видно. Кукловод дергает за нитки, но остается за сценой. Публичный же политик обязан быть гениальным актером, поскольку его товар -- харизма. Он продает себя, а избиратели, голосуя, его покупают. На мой взгляд, не самая приятная профессия, в ней очень трудно сохранить нравственные устои. Если вообще возможно… Нередко приходится делать выбор, на который нормальный человек не способен. Поэтому и получается, что в политику сплошь и рядом идут проходимцы. Понимаю, мои слова выглядят идеалистично, но, полагаю, политиком может называться лишь тот, кто готов жертвовать собой, личным ради общественного. Моя претензия к последнему российскому императору в том, что семьей он дорожил больше, чем державой. Для самодержца это страшное преступление.
-- А к нынешнему правителю у вас есть претензии?
-- К Путину? Я никак не могу выработать отношения к этому человеку. Он по-прежнему остается для меня фигурой, во многом не понятной. Ясно, что он не слишком хорошо разбирается в людях, его советникам, по-моему, не хватает чутья и мозгов. Мне кажется, в нашей стране сегодня нельзя вести к власти управленцев в сапогах. Мы это уже проходили.
Беспокоят грубые ошибки: Чечня, наступление на свободу слова… Власть, оставшаяся без зеркала оппозиционной прессы, сама себя ставит в безвыходное положение. Я историк и на фактах могу показать, что в обществе, где ограничена свобода слова, властитель неминуемо попадает в кабальную зависимость от окружения. Нет общественного мнения, и правителю не на кого опереться, не с чем сверить правильность своего курса. С другой стороны, я всякий раз испытываю жалость, когда вижу Путина по телевизору.
-- Его жалеете или нас?
-- Его… Я представляю, как чудовищно одинок человек, который, возможно, против своей воли, оказался на самом верху… Впрочем, мои ощущения основаны на образе, созданном телеэкраном. Вполне допускаю, что в действительности Путин -- совсем иной человек. Я на протяжении многих лет находился под влиянием пагубной максимы, что первое впечатление о человеке -- самое верное. Сегодня могу ответственно заявить: это не так. Бывало, человек, при знакомстве, что называется, не показавшийся мне, потом заставлял изменить мнение о себе в лучшую сторону. Хотя, конечно, случалось и наоборот…
«По сути, я уже перестал быть японистом»
-- Оступившемуся второй шанс даете?
-- Зависит от тяжести проступка… Но вообще-то я злопамятный. Вернее, памятливый. И плохое, и хорошее -- все помню.
-- В связи с рождением Акунина каких воспоминаний добавилось? Я говорю об испытании славой. Все ли ваши знакомые легко пережили обретенную вами известность, пусть даже и в относительно узких литературных кругах?
-- Как раз в этих относительно узких кругах меня и раньше знали неплохо. Правда, не как Акунина, а как Чхартишвили… Что же до испытания славой, то я живу в окружении людей состоявшихся. У меня достаточно просеянный круг общения, в него случайные личности практически не попадают. Я весьма ревниво оберегаю свою приватность. Я не из тех, кого греет повышенное внимание к собственной персоне. Другое дело -- внимание к моим книжкам. Ужасно приятно видеть людей, читающих мои романы в метро, в кафе, на улице…
Конечно, известность -- роза с шипами, но колоться об них вовсе необязательно. Терпеливо жду, когда закончится мода на Акунина, и начнется нормальная жизнь. Надеюсь только, что, перестав быть модным, не растеряю всех читателей.
-- Вы продолжаете заниматься японской литературой -- это знак все того же нежелания торопиться и рвать со старым? Сохраняете запасной аэродром?
-- Какой это аэродром? Я раздаю долги чести, выполняю обязательства, взятые до того, как вплотную занялся беллетристикой. По сути, я уже перестал быть японистом. Это серьезное дело, требующее полной отдачи. Полтора года не ездил в Японию, чувствую, язык ржавчиной покрылся, начинаю постепенно забывать его…
-- Детективы вы не читаете, японский забросили… Как в анекдоте: чукча -- не читатель, чукча -- писатель?
-- Читаю-то, допустим, я много. Вот, пожалуйста: книга о русско-японской войне, написанная двумя офицерами-топографами. Тут много полезных сведений, которые могут пригодиться мне для написания романа о событиях того времени.
-- Помнится, вы рассказывали, что храните дома строго определенное количество книг, которые занимают двадцать четыре полки. Чтобы поставить новый том, надо выкинуть старый.
-- Знаете, я отошел от прежнего правила… По всей квартире стопками лежат книги, поэтому думаю расширить библиотеку, выделить под нее комнату. Выкидывать стало уже нечего, а я постоянно покупаю что-то новое. Мне нужны справочники, энциклопедии, словари, без этого никак.
-- Наверное, помимо нужных книг есть и любимые?
-- Их не так много… Например, жалко выбросить «Трех мушкетеров» Дюма. Или Алданова. Вроде бы для дела не нужен, но стоит. А вот без «Над пропастью во ржи» Сэллинджера могу обойтись. Перечитывать вряд ли буду. Значит, можно отдать кому-нибудь.
-- И с классиками подобным образом обходитесь?
-- Ну, Шекспира не отдам. Вдруг понадобится цитата?
374Читайте нас у Facebook
