Раиса горбачева: «неужели я должна умереть, чтобы заслужить их любовь? »
Ее смерть высветила в Михаиле Горбачеве многое, если не все. Кто не знал, тот узнал, а кто знал, тот получил подтверждение тому, что он был и остался прежде всего настоящим мужчиной. Крайне важное обстоятельство, которое и скептиков заставит пересмотреть оценки. Его искренность, его глубокое чувство поразили, пишет корреспондент московской «Комсомолки» Ольга Кучкина.
«У народа есть свойство: сперва пинать, потом возносить»
-- Видите, как повернулась судьба. Уславливались о встрече с Раисой Максимовной, чтобы поговорить о вас, а встречаюсь с вами говорить о ней…
-- Самое тяжелое, что было в жизни.
-- Михаил Сергеевич, она была для вас идеалом женским?
-- Знаете, когда сверхэпитеты, когда отдает нереальным, вроде люди под стеклянным колпаком и из них надо породу выводить… Как будто мы от рождения с каким-то ущербом. Мы нормальные люди!
-- Разве ущерб, напротив… Хотя, конечно, у народа есть свойство: сперва пинать, потом возносить. Или наоборот.
-- Я только этим могу объяснить, что стали писать. А все у нас так, потому что…
-- … две половинки?
-- Да сошлись. Удача такая. И для нее, и для меня. И это сохранилось.
-- Опишите ее, как увидели впервые.
-- Она гимнастка была, фигурка!
-- Вы видели ее в зале в гимнастическом трико?
-- Нет. Тогда было поветрие -- учить бальные танцы. В фойе клуба раз или два в неделю разучивали. Ребята из комнаты мне сказали: Мишка, там такая девчонка!.. Я пошел, увидел и начал преследовать. Второй курс у меня, у нее -- третий. Мне 20, ей 19, я два года не учился во время войны…
-- В ответ сразу блеск глаз?
-- Ответ таков, что… У нее случилась драма на личной почве, в отношения вмешались родители, она была в размолвке, переживала и была разочарована… Мои домогательства были встречены холодно. Ну а потом произошло нечто… Однажды прихожу на Стромынку -- наша великая Стромынка, где жили четыре тысячи студентов, -- в клуб, через который прошли все студенческие поколения и самые выдающиеся люди искусства, потому что встретиться со студентами МГУ всегда было престижно… Клуб забит. Я иду по проходу, дохожу почти до сцены, и вдруг наши глаза встретились: она сидела около прохода. Я говорю: ищу место. Она говорит: а я ухожу, садитесь на мое. Я вижу, настроение неважное. Говорю: а можно, я провожу? Пошли. А что такое настроение? В ответ: не будем об этом говорить. Я то-се… Она пошла на разговор…
-- Она была сдержанной?
-- Сдержанной. Но когда сближается с кем-то -- предела нет доверию. Трудно сходилась, но уж если это произошло, очень верный человек. И страшно переживала, когда вдруг кто-то, кому поверила, мог обмануть, предать. Такая история произошла с самым близкими друзьями -- Александром и Лидой Будыко. Теперь уж можно рассказать. При Хрущеве был набор «двадцатитысячников» в сельское хозяйство. И Саша, инженер из Донбасса, оказался на Ставрополье, где и мы. Разница в два года, тридцать лет дружили. И даже когда я здесь оказался, то перетащил его -- единственное злоупотребление властью. Он грек, она белоруска. Он кандидат экономических наук, она тоже кандидат, врач-педиатр. Самая близкая подруга Раи. Свой человек. Мы про них все знали, они -- про нас. И что с нашими детьми происходило, вместе переживали, вместе вытаскивали из какой-нибудь передряги. 25-летие нашей свадьбы отмечали в горах Кавказа… И вдруг в один из самых трудных моментов жизни Лида повела себя странно. То, что Рая услышала от нее по телефону, ее просто убило…
-- Это после Фороса?
-- После. Рая говорит: Лида, что ты говоришь, где Саша, дай ему трубку!.. А Лида в ответ: Саша сидит рядом, он такого же мнения… И только нынешней зимой Лида позвонила и со страшным плачем: на коленях прошу прощения!
-- Раиса Максимовна плакала?
-- Да. А совпало с тем, что у Саши обнаружили злокачественную опухоль. Они были в страшном напряжении, какой-то разговор -- и срыв. Но ведь потребовалось 8 лет, чтобы позвонить!
-- Саша живой?
-- Живой.
-- Он есть, а ее нет.
-- Они прислали письмо, я ей читал. Она опять плакала. Оба были на похоронах, оба рыдали. А тогда Раиса Максимовна сказала: хорошо, что она позвонила, такой тяжелый камень был, но что-то ушло, не могу переломить…
«Ни она, ни я не могли быть долго в ссоре»
-- Раиса Максимовна была внутренне деликатной, тонкой по природе?
-- Очень.
-- Откуда эта тонкость, эта порода в сельской девочке?
-- Это всегда так было. И я как увидел на бальных танцах вот эту породу, так и все… Аспиранты роем крутились!..
-- Но она была девушка строгая?
-- Строгая. Я сам был такой же. Радикалист. Даже странно. Потом должен был избавляться, когда делался все большим начальником. И так говорили, я подавляю…
-- У вас сильный характер.
-- Но все-таки я либеральный человек. Я не могу мстить, не прощать. И это тоже дополняло, в этом смысле мы тоже половинки были.
-- Она не прощала?
-- Она больше расстраивалась. Я -- человек с юмором, иногда ее разыгрывал. Мы начинали разговор, я видел, что надо перевести его в другую плоскость. Она говорит: ну ты, со своими заходами, чтобы все смягчить!.. А я говорю: а ты -- обострить!..
-- Женская черта. Вы ссорились?
-- Все бывало. Но ни она, ни я не могли быть долго в ссоре.
-- Кто первый мирился?
-- Чаще она. Заходит: ты что же ушел, лег и читаешь, а что со мной происходит!.. Но все-таки всегда сохранялось: что она мне предана, а я -- ей. И лучше всего нам всегда было вдвоем. Даже без детей. Но мы без них не могли долго. Она не могла лечь спать, пока Ирина не позвонила, что все дома.
-- Михаил Сергеевич, а чувство всегда было сильное или в начале и в конце особенно?
-- Всегда. Если сначала была молодая страсть, то потом добавились сотрудничество, дружба, когда мы друг другу могли сказать все. Мы оказались единомышленники во взглядах на жизнь. Она очень чистоплотный человек. И в личном, и в общем. Она не может, например, чтобы больше трех дней кому-то долг не отдать. Я попросил поехать купить лекарство -- она тут же: а деньги отдал? Человек даже в мелочах обязательный. Мы приехали со Ставрополья и расставляли библиотеку -- часть книг взяли, остальные раздали в школы, -- и вдруг я папку старую нахожу: а это старье зачем притащила? Она говорит: это самая важная папка -- все квитанции, которые платила за свои заказы, когда ты стал секретарем. И еще здесь хранила их! Поразительно. И когда начали распространять про нее разные слухи.. , то сережки, то платья от Сен-Лорана… Да, она человек культуры, понимает суть прекрасного и ценит, и когда Сен-Лорана спросили: ваши костюмы? -- он ответил: я был бы счастлив, если бы мадам Горбачева что-нибудь у меня заказала, я бы сшил ей бесплатно. Но нет, она шила у Тамары Мокеевой, очень хорошая женщина. Теперь я думаю, это все смешно. И тем, кто предъявлял ей счет, должно быть стыдно. Она была очень порядочным человеком. И прежде всего требовательным к себе. И ко мне. Прямо по-чеховски: в человеке должно быть все прекрасно -- и душа, и мысли, и одежда. Она заботилась о том, как я выгляжу. Она лежала в больнице и спрашивает: как ты там ходишь? Я говорю: ты же видишь. Она говорит: что я вижу, ты надел хирургическую одежду, а что там? Потом, когда провели первый курс химиотерапии и она встала, смотрела в окошко, когда я должен прийти, увидела, как я одет: ну ничего. Она просила тогда, чтобы я днем еще на часок приходил, помимо того, что до ночи сидел. Она говорит: а то я к ночи устаю, а мне хочется с тобой поговорить… Она очень за собой следила. Но вместе с тем она, может, только в тридцать лет губы накрасила. Ей не надо было. На Моховой, где столовая студенческая под аркой, мы там часто встречи назначали, и вот она берет томатный сок, а один профессор говорит: а-а, теперь ясно, почему у вас щечки такие румяные! У нас даже говорили: слушай, у тебя щеки, как у Раи Титаренко!.. Кожа такая белая, нежная. Она же ничего не делала! Потом, с годами, начала. Я все поощрял.
«Мужем и женой мы стали после свадьбы»
-- Михаил Сергеевич, у нее был роман, а у вас она первая и последняя любовь?
-- Ну, были увлечения, конечно. И потом по жизни то вокруг Горбачева что-то кружилось, молодой же, симпатичный, то вокруг нее что-то возникало…
-- А вы ревновали?
-- Нет. И она нет. Никогда. Никаких вопросов. Ну если это так -- значит, так. Если нет -- нет. То есть она не та, которая была готова через партбюро удерживать. Точно так же и я.
-- Острых моментов не было?
-- Так, улыбка иногда, что вроде я что-то о ней знаю или она обо мне. Но это все тучки. Даже не тучки, а облачка… Конечно, влюблялись, в 15, 16, 17…
-- Вашу любовь уже уподобляли любви Ромео и Джульетты, а я всегда думала: в чем загадка, что у Шекспира Джульетта -- не первая девушка Ромео, до нее была Розалинда, и нашла ответ: он не просто на первую встречную бросился, ему было, с чем сравнивать, это был выбор!..
-- Кстати, мы поделились своими историями. И она знала мою. И когда приехала к нам и увидела фотографии моих увлечений, мать хранила, то, я вам скажу… Тем не менее это ничего не изменило. Мы полгода ходили рядом, держась за руку. Потом полтора года -- когда уже не только за руку держались. Но все-таки мужем и женой стали после свадьбы. В другом случае я, может, действовал бы иначе, но в этом не мог позволить себе. Так было, и я даже не пытался себе объяснить.
-- Когда она что-то переживала, чем лечила плохое настроение? Уходила к себе, слушала музыку, отсыпалась?
-- Нет, она уже не могла заснуть. Это я мог. Не потому, что мне безразлично. А просто так устроен.
-- Вы, наверное, должны были ее утешить? Она любила, когда вы ее утешали?
-- Все было. По большому списку. Это уже та часть, о которой я, конечно, никому говорить не буду. У нас были очень близкие отношения. Очень. И до конца.
-- Что она говорила вам там, в Мюнстере, -- из того, что можно сказать?
-- Вот я вечером сижу возле нее, и вдруг она говорит: я хочу домой, я хочу в нашу спальню, я не могу уже смотреть на все это, уедем… Я говорю: ты не можешь уехать, не поправившись, я не могу, ты должна поправиться. Она спросила меня: какой диагноз? Я сказал: лейкоз. Она говорит: рак крови? Я говорю: да. Она говорит: значит, конец? Я говорю: нет. И она замолчала. И час мы молчали… Боролась она потрясающе. Мужественно все выдерживала. На моих глазах все…
-- Михаил Сергеевич, а почему вы так прилепились к ней?
-- Потому что она не могла себя вести иначе никогда. И я не мог. Она бы сделала в два раза больше! Ни мне, ни ей в голову не приходило, что я буду где-то, а она там. И когда прошел первый этап лечения, боли отступили, мы часами разговаривали, возвращались ко всей нашей жизни. И я подумать не мог, что мы не выберемся!.. А уж раз это случилось, я думаю: хорошо, что мы эти два месяца не расставались.
-- Сами спали?
-- Обычно я засыпаю, на какой бы широте и долготе ни был, ложусь и сплю, а тут все поломалось. И сейчас так.
-- Что помогает? Вы ведь не пьете. Чем снимаете душевную муку?
-- И выпиваю. Это тоже. А сейчас переехала дочка с внуками…
«О чем болит сердце»
-- Ирина похожа на маму?
-- И внешне, и внутренне. Она умница большая, такая же требовательная, очень способная. Две девочки -- Ксения и Анастасия. Старшая учится в МГИМО, младшая -- в школе. Младшая американским английским владеет блестяще, старшая -- английским английским. Мы об этом позаботились, потому что сами почувствовали, как этого не хватает… Рая не хотела показываться младшей в Мюнстере в таком виде. И все говорила: пусть сходят туда, съездят в Бремен, по следам Бременских музыкантов.
-- Когда на вас обрушилась эта всенародная любовь, что почувствовали? Радость? Досаду, что раньше надо было?
-- Это одна из тем, которые мы постоянно с Раисой Максимовной обсуждали. Она очень переживала, что люди не поняли. Не все, конечно. Я сейчас разбираю ее бумаги. У нас кабинет был разделен на две части: одна моя, мой стол, мои шкафы с документами, другая -- ее. И вдруг я обнаружил целый полиэтиленовый мешок записных книжек! А три дня назад нашел, что то, о чем мы с ней говорили.. , а я говорил: ты должна писать книгу, должен быть твой стиль, твой взгляд женщины, которая многое знала и пропустила через себя… И я нашел: она уже 23 главы обозначила! Квинтэссенции наших разговоров. И название: «О чем болит сердце»… Я воспринимал все в значительной мере как политик: плоды перемен через поколения появятся. А она как человек страдала: что я им сделала, что они меня распинают?..
-- Но вот она стала получать письма с выражением любви -- и что она?
-- Она плакала, слушая их. Она сказала: неужели я должна была умереть, чтобы заслужить их любовь!..
-- У меня все время эта мысль.
-- Я сказал: ты теперь видишь, что я прав. Да, говорит, ты всегда прав. Но так и было. Иногда дискуссии на прогулках до того доходили, что я говорил: ты иди в эту сторону, а я пошел в ту. А иногда я просто говорил: опять! но так же невозможно, ты сама себя ешь поедом, это все прояснено! Она: нет, ты меня не хочешь выслушать!.. Я говорю: я пошел. Она говорит: я тебя прошу, не уходи…
-- Все же были слезы утешения?
-- Несомненно. Это подтверждает то, что я всегда думаю о нашем народе. В нем много всякого, жизнь и история тяжелые, много холопского в нас осталось, приспособленческого, зато простота, доброта, непритязательность, какая-то естественность, натуральность… А уж по способности выдерживать я не знаю, кто б еще так мог! Мы же с ней отсюда. Она выросла в теплушках, отец -- строитель железных дорог…
«Я потерял самое главное -- смысл жизни»
-- Вы на комбайне работали…
-- Комбайн -- это самая светлая пора! Во время войны крестьянство всеми было брошено, все у него забирали. На село ничего не приходило: ни керосин, ни спички, все делали сами, вплоть до того, что начали сеять коноплю и из нее выделывать и ткать суровье, и ходили в этом. Босиком, обуви не было. А из овечьей шерсти делали брюки. Отец в 45-м, еще война шла, из Кракова заехал к нам в командировку. Он был старшина, прошел Курскую дугу, форсировал Днепр, был в самом пекле и ранен под Кошице. Мне 14 лет. Сказали, отец приехал. А уходил -- было 10. И вот он меня увидел в этом, скривился и сказал: довоевались?.. Крестьянская жизнь -- я ее всю прошел. Вплоть до того, что спал рядом с теленком, только что родившимся, и тут же гусыня сидела на яйцах…
-- А баня была?
-- Не было бани. В кадушке грели воду и мылись. И никогда меня не покидало чувство, откуда я. Потому отношение к людям естественное. Говорили: какой-то стиль придумал… Чепуха, никакого стиля я не придумывал. Если есть что-то здесь и здесь (показывает на голову и сердце), оно есть. А нет -- нет.
-- Михаил Сергеевич, в печати промелькнуло, что, когда вы были рядом с ней в последние минуты, вы сказали, что перестали быть атеистом. Это так?
-- Меня спрашивали: есть надежда? Я отвечал: надеемся на врачей, на то, что она борется, ну и на Бога. Журнал «Шпигель» написал: атеист заговорил о Боге. У меня бабушки были глубоко верующие. И отец, и мать молились. Церкви не было, все было порушено, но у бабушки моей любимой, Василисы, и у второй, Степаниды, был целый иконостас -- из Киево-Печерской лавры, куда они ходили. Все праздники, Пасху, Рождество они соблюдали. А поскольку мой дед, муж бабушки Василисы, был председатель колхоза, коммунист, то вот на столике портреты Ленина и Сталина, а там угол ее. Эта деликатность деда мне запала в душу. Приезжала бабушка Василиса к нам в Ставрополь, ходила в церковь. Они с Раей любили друг друга, поэтому Рая ее часто приглашала. Восхищалась ее аккуратностью и благородством: безграмотная крестьянка, а на самом деле очень светлый человек. Она шла по Ставрополю и со всеми здоровалась. Я вспоминал ее в Мюнстере: иду -- все здороваются…
-- На фотографии, что была на похоронах, Раиса Максимовна с крестиком…
-- Это награда. Для женщин Высший орден, учрежденный в тысяча двести каком-то году. Меня наградили мужским орденом, ее -- женским. Крест в бриллиантах… Много вещей мы отдали сестрам, племянницам, а есть вещи, о которых я сказал: оставить навсегда. И вот я живу сейчас в мире таком внутреннем…
-- Какой трагический парадокс: занималась детьми, больными лейкемией, и сама заболела тем же…
-- Это просто удивительно! К тому же самой тяжелой формой лейкемии! Еще будучи женой президента, она создала организацию «Гематологи мира -- детям». Сейчас пришли письма, просят согласия, чтобы присвоить организации ее имя. Но мы настолько закомплексованы, что я не знаю, что ответить, я говорю, зачем они спрашивают, решали бы, и все, а то вроде я утверждаю… И в Москве при детской больнице был создан Центр, куда мы много отдали денег, ее и моих гонораров, и два миллиона правительство дало, удалось использовать международные связи…
-- Что вам сказала Наина Иосифовна на похоронах?
-- Она выразила самое искреннее сочувствие. Сказала, что никто не понимает нас лучше ее и ее семьи. Я поблагодарил ее и Бориса за проявленное внимание и сказал, что других тем, того, что нас разделило, сейчас не хочу касаться.
-- Михаил Сергеевич, что переменил в вас уход жены?
-- Я потерял самое главное -- смысл жизни. Когда все уже произошло.. , а я должен был держать себя, такая есть от природы способность, хотя я был потрясен… Семь часов я сидел возле нее, когда она умирала.. , и врачи говорили: здоровый молодой организм!.. Она боли уже не чувствовала. А вот что с ней делали, что с ней происходило, я не мог смотреть. Видеть это невыносимо! Я заходил в палату -- и не выдерживал… Так жалко было, что ужас…
-- Выше сил человеческих…
-- Да я еще не верю в это! Ирина с дочками в городе жила, а теперь переехала к нам на дачу. И надо же расположиться. И вдруг что-то она или Настя спросят, а я говорю: да вы спросите у бабули… Или: ты спроси у мамы… Я еще не могу принять, что ее нет.
-- Она вам не снится?
-- Каждую ночь. По сути дела, я все время с ней.
«Facty i kommentarii «. 3 ноября 1999. Жизнь
5904
Читайте нас у Facebook
