Генрих боровик: «общий язык с хемингуэем мы нашли после того, как я у него на глазах ладонью вышиб пробку из закупоренной бутылки с «українською горiлкою»
Мы с Генрихом Боровиком сидим на Дерибасовской, на веранде гостиницы «Фраполли», аккурат напротив дома, где многие годы жил знаменитый артист Михаил Водяной. Слово за слово, и вдруг выясняется, что моего собеседника со всеми любимым в СССР Попандопуло (»Свадьба в Малиновке») связывала долгая дружба…
«Когда Михаил Водяной уехал из Пятигорска, мне достались несколько его ролей со словами»
- С Мишей я познакомился в Пятигорске в годы Великой Отечественной, — рассказывает Генрих Боровик. — Мои родители работали в Театре музкомедии: отец — дирижером, а мать — ведущей артисткой. Водяной в этом театре делал первые шаги на сцене. Несмотря на некоторую разницу в возрасте, мы быстро сдружились. Я начал работать в театре еще школьником: помощником осветителя, статистом. Мне доверяли включать свет в фойе перед антрактом и выключать, когда начинался следующий акт… А на сцену я выходил в массовке. В театре было достаточно фраков, но хронически не хватало лаковых туфель. Потому нам, статистам, выдавали… галоши. Издали они блестели и ничем не отличались от лаковой обуви… Я был в числе немногих провожавших Водяного во Львов, когда после войны он покидал Пятигорск. После отъезда Миши мне перепало несколько его ролей со словами. Например, я мог раза два сказать: «Кушать подано!» В дальнейшем Миша переехал вместе с театром в Одессу, где стал мировой знаменитостью, я перебрался в Москву, но мы всегда поддерживали тесную связь: у дружбы, рожденной в юности, есть свойство сохраняться надолго. Когда написал пьесу «Агент 00», по ней удалось поставить спектакль в знаменитой Одесской оперетте… — В юности вы посвятили себя театру… — Я довольно долго грезил театром, пишу для него и сейчас. Однако, как выяснилось, моей судьбой стала журналистика, о чем я нисколько не жалею. В 1947 году я с золотой медалью окончил школу и поехал поступать в Московский государственный институт международных отношений (МГИМО). Запасным вариантом был театральный, поскольку пареньку из провинции поступить в МГИМО — это было из серии фантастики! Студентами этого престижного вуза становились дети ответственных партийных работников, дипломатов. Мне просто повезло — поступил с первого захода. Полагаю, основную роль сыграло то, что я свободно владел двумя иностранными языками — английским и немецким. Любопытна еще одна штука: при поступлении в МГИМО абитуриент заполнял специальную анкету, включавшую более 200(!) пунктов. Составляли ее люди, безусловно, «гениальные». На все вопросы требовались развернутые ответы. Например, на вопрос: «Были ли вы, кто-либо из ваших родственников интернирован либо находился на оккупированной территории?» — следовало отвечать развернуто: «Ни я, ни мои родственники на территориях, временно оккупированных фашистскими захватчиками, не находились». А вот 201-й вопрос этой анкеты был сформулирован так: «Что вы еще можете сообщить о себе?» (Смеется. — Авт. )
«Суслов сказал: «С таким отчеством — Авиэзерович — мы не можем пустить Боровика в гнездо сионизма»
- Что же «светило» в таком случае за принадлежность к небезызвестной «пятой графе»? — Думаю, что недопуск к этому вузу на пушечный выстрел. Но я числился русским, поскольку мама у меня русская — Мария Васильевна Матвеева, а папа — еврей. Потому я — русский. Во всяком случае, по законам Израиля… Правда, отчество у меня пугающее — Авиэзерович. Выговорить его сумеет далеко не каждый. Потому в быту я решил упростить — «Аверьянович». К слову, когда в конце 50-х началась война на Ближнем Востоке и я попросился туда в командировку, последовал отказ. Главному идеологу страны Суслову не понравилось мое отчество. «С таким отчеством — Авиэзерович, — сказал он, — в гнездо сионизма мы пустить Боровика не можем». А вот к фамилии моей не придерешься, она — белорусская, откуда родом мой отец: в Полесье есть две деревни с названием Боровики. 98 процентов тамошних жителей — сплошные Боровики. В 1952 году, когда дошло до распределения после вуза, полагаю, меня «рассекретили» и решили, что рисковать не нужно. Мне намекнули, что пока лучше поработать в Союзе, поднатореть… Особо возражать не стал: во-первых, это абсолютно бесполезно, во-вторых, сам мечтал попасть на работу в «Комсомолку», где ранее проходил практику. Вакансии в газете не оказалось, и мне посоветовали обратиться в журнал «Огонек», откуда звонили в «Комсомолку», интересовались, нет ли на примете парня, хорошо владеющего иностранными языками. Им дали мой номер телефона. К тому времени я снимал пол-угла у хозяев московской квартиры. Не полный, в 90 градусов, угол, а пополам с еще одним студентом — по 45 градусов. Именно туда дозвонились из «Огонька», пригласили побеседовать. Журнал был солидный, красивый. Но у меня создалось впечатление, что какой-то сонный, а его сотрудники, которым в то время было лет по 40-45, казались мне стариками.
Главный редактор, известный поэт Алексей Сурков, отличался профессионализмом, а также высокой степенью порядочности. Кстати, в отношении злосчастного «пятого пункта» он был настроен очень боевито — отстаивал людей, невзирая на указания свыше. Вскоре я понял, что мне очень даже повезло: в «Огоньке» часто бывали Константин Симонов, Борис Полевой, Василий Гроссман, Илья Эренбург, Ираклий Андронников…
«Анастас Микоян сказал мне: Боровик, хочешь со мной разговаривать — молчи!»
- Насколько мне известно, вы встретились с Хемингуэем благодаря содействию Анастаса Микояна, тогдашнего члена Политбюро ЦК КПСС, первого заместителя председателя правительства? Как вам удалось проникнуть в «свиту» Микояна? — Это была действительно свита! Как говорится, не было бы счастья… Помнится, я остался тогда в «Огоньке» один в отделе. На радостях поместил материал о наших военнопленных, которые, сбежав от фашистов, создали во Франции партизанский отряд. Де Голль потом наградил их орденами, а наши «наградили» лагерями. После публикации разразился вселенский скандал. Легко догадаться, где бы я оказался, если бы мой однокурсник по МГИМО Серго Микоян, с которым я был в приятельских отношениях, не рассказал все отцу. Анастас Иванович меня попросту спас. В начале 60-х меня неожиданно пригласили в Кремль, к Микояну. Он собирался на Кубу с официальным визитом, мне же предложил поехать туда немного пораньше. Мотивировал это тем, что кубинские коммунисты, которым Союз помогал, неоднозначно относились к Фиделю Кастро. С острова доходили о нем противоречивые сведения. Микоян попросил меня поездить по Кубе, поговорить с простыми людьми, выяснить, как они относятся к революции. Месяц я путешествовал по стране. Понял, что для народа Фидель — просто Бог. Когда в Гавану прилетел Микоян, он вызвал меня. Я волновался, говорил сумбурно. Он слушал довольно долго, с интересом. А вывод по моему докладу сделал самый неожиданный, заявив, что такого просто не может быть и я, дескать, не до конца разобрался. Несмотря на робость, я стоял на своем. Тогда он сказал: «Слушай, Боровик, хочешь со мной разговаривать — молчи!» Для партийной системы это был мудрый совет. Но я ему никогда не следовал. — Знакомство с Хемингуэем — награда за ослушание? — Нет. Просто в плане того визита была встреча с Папой, как многие называли писателя. Накануне встречи позвонили от Хемингуэя и предупредили: с советской стороны должен быть только один журналист. К слову сказать, Хемингуэй журналистов не любил и интервью давал крайне неохотно. Был случай: в Мадриде после корриды, где победил любимый матадор писателя, к нему подскочил репортер и спросил: «Папа, говорят, вы собираетесь в Москву. Это правда?» Тот мгновенно отозвался: «С удовольствием поеду, если они там устроят корриду». Серьезная газета вышла с огромным заголовком. «Хемингуэй ставит условием своего визита в Москву… проведение там боя быков». Эрнст Хемингуэй был взбешен. Пришлось посылать в Россию извинительную телеграмму: мол, пошутил, а его слова восприняли излишне серьезно. Даже самые беспристрастные журналисты часто искажали слова писателя и уж тем более мысли. То интонацию не уловят, то что-то еще… А историю с корридой он мне сам рассказал, уже на рыбалке. — Как же вы с ним встретились? — Каждый из двенадцати советских журналистов, находившихся с Анастасом Микояном на Кубе, хотел, конечно, поехать к писателю. Ведь тогда в каждом доме, где жила семья, считавшая себя культурной, висел его портрет. Могу похвастать: у меня дома до сих пор хранится уникальное издание — экземпляр Ь 62 книги «По ком звонит колокол», распространявшейся в 1960 году только в самых верхах властных структур Союза. Ее тираж составлял всего 200 экземпляров. Мне подарил это издание очень хороший приятель из аппарата ЦК КПСС.
«По-настоящему большая книга мною еще не написана»
- Но на встречу с Папой вас взяли не в силу данного обстоятельства? — Нет, просто я не только профессионально фотографировал, но и писал. И вот мы у Хемингуэя. Естественно, я хотел задать ему несколько вопросов. Но как это сделать, как найти контакт? Когда писатель показывал свою библиотеку, я заметил на полке книгу Симонова «Дни и ночи» на английском языке и воскликнул: «Симонов — мой сосед по даче!» Хозяин дома внимательно посмотрел на меня. Рядом стояла книга Романа Кармена. Я сказал, что Роман мой близкий друг. Здесь уже не сдержался Хемингуэй: «Он мой друг тоже: мы вместе поползали на брюхе по испанской земле… » Окончательный контакт установился после того, как Микоян преподнес писателю ларец с тремя бутылками нашей водки. Была там и «Украєнська горiлка». Хемингуэй стал искать штопор — тогда водку закрывали обычными пробками, — такового рядом не оказалось. Я взял из его рук бутылку, ударил по дну — и пробка вылетела. На писателя это произвело неизгладимое впечатление. Чтобы не остаться в долгу, он тут же опрокинул в рот треть содержимого поллитровки и начал полоскать горло… Это — не досужие россказни, все есть у меня на фотографиях! Мы с Хемин- гуэем улыбнулись друг другу — и произошло то, что иногда позволяет сразу наладить неформальный контакт. А когда я попросил писателя ответить на два-три вопроса, он сказал: «Хенри, океан сегодня штормит, но завтра-послезавтра он утихнет. У нас будет возможность порыбачить вместе? Да? Вот тогда и поговорим… » Через день мне позвонили и сообщили, что в десять утра Эрнест Хемингуэй будет ждать меня на знаменитой шхуне «Пилар», на которой во время войны он выслеживал немецкие подлодки. Хорошо сказано. А добраться-то в яхт-клуб на чем? Я нанял старенький «Форд» (на другой денег не было). Утром сел за руль — оказалось, что тормоза у этого авто нулевые: тормозить следует метров за семьсот до места назначения. Благо у меня был кое-какой опыт вождения в экстремальных условиях: в 1955-м учился водить во Вьетнаме, под бомбежками… На шхуне, помимо нас, была еще жена писателя Мэри и механик Грегори Фуэнтос. Легендарная личность. Позже, в 1997 году, я брал у него, столетнего, интервью. Выяснилось, что многие факты романа «Праздник, который всегда с тобой» были взяты из биографии Грегори. Кстати, он умер в возрасте 103 лет. — Одна из фотографий, сделанных вами на той рыбалке, обошла весь мир. А жена писателя вообще считала ее лучшим портретом мужа. Если не принимать в расчет фотоулов, тот выход в океан был для вас, рыбака, удачным? — Хемингуэй оказался очень заботливым хозяином: выдал мне баночку с мазью, чтобы я не обгорел на солнце. Когда порыв ветра вырвал из моего блокнота листок и швырнул в воду, немедленно заглушил мотор: «Что-то важное? Попытаемся достать?» Пришлось убеждать его, что ничего существенного на том листке не было, и только тогда писатель запустил двигатель. Что до самой рыбалки, в этом мне хронически не везет. Не помог и Гольфстрим, где рыба по идее сама должна была выскакивать из воды. А вот Хемингуэй вытянул тунца килограмма на четыре. При этом очень огорчился и поинтересовался, как клюет в СССР. Обещал непременно приехать. Мы открыли банку крабов, которую я прихватил с собой, и бутылку водки — из тех, что подарил Микоян. Папа сознался, что это — последняя. Оказалось, на второй он испробовал мой метод вскрытия, но неудачно: половина вылилась… — Вы готовите новую книгу? — Мне 75 лет, серьезный жизненный рубеж. А вот большая, по-настоящему большая, книга мною так и не написана. Одних дневников у меня огромное количество. Задумываясь над этим, вспоминаю анекдот: в сумасшедшем доме один больной подходит к другому, который что-то пишет, и спрашивает его, о чем он все пишет и пишет. Тот, в ответ: письмо себе. На следующий вопрос, о чем это письмо, отвечает, что и сам пока не знает — еще не перечитывал (смеется. — Авт. ). Вот так и у меня: сотни тысяч страниц дневниковых записей, иногда их перечитываю — как интересно!..
456Читайте нас у Facebook
