Вылетев на сцену, летучая мышь несколько раз пронеслась над головами артистов, сидевших за обеденным столом
Я начал вспоминать об этом еще в марте в Санкт-Петербурге во время наших гастролей в театре «Балтийский дом» -- мы показывали там в рамках Международного театрального фестиваля драму Леси Украинки «В плену страстей» (»Каменный властелин»).
Коты редко приносят счастье, а в театре и подавно…
Как по мне, в тот вечер спектакль не задался. Артисты играли добросовестно, выкладывались, отдавали максимум и сил, и эмоций, но… новая площадка, скомканная репетиция -- декорацию и свет поставили поздно, -- простуды, излишний нерв из-за ответственности -- все-таки легенда о Дон Жуане Леси Украинки была представлена в Санкт-Петербурге впервые, -- все это давало себя знать. Во время спектакля за кулисами я испытывал некое малоприятное чувство, ну, дискомфорта, что ли. Мой ритм, мое проживание событий пьесы были, как мне казалось, иные, чем у артистов, -- более насыщенные. Я вышагивал за кулисами от одного портала сцены к другому, прислушивался и к артистам, и к тишине зрительного зала, и мне казалось, что тишина зала тоже не такая, как всегда, менее напряженная, чем всегда, более разряженная. Мне было неприятно. Неприятно от того, что спектакль мог бы пройти лучше -- и стремительней, и насыщенней. Шла уже четвертая картина -- спектакль не набирал. В который раз я подошел к пульту помощника режиссера, и вдруг прямо из-под моих ног вперед резво шмыгнула большая пятнистая кошка. Ни я, ни Елена Шмырина, помощник режиссера, опомниться не успели, кошка уже выскочила на сцену.
Я замер. Только этого не хватало! Коты редко приносят счастье, а в театре и подавно. А уж когда кошка на сцене -- тут держись! Кто переиграет кошку?! По залу пробежал легкий шелест. Из-за кулис мне не было видно, что там, на сцене, проделывает кошка, да, пожалуй, мне уже было все равно. Беды, когда идут, то не в одиночку… Кошка стала последней каплей… Прошла минута, может, чуть больше, я отвернулся от сцены и уже примирился и с кошкой, и с тем, что спектакль не состоится… Однако через некоторое время, прислушавшись к зрительному залу, к его ауре, я вдруг ощутил нечто для себя в этот вечер новое. В зале воцарилась мертвая тишина, энергичнее, стремительнее зазвучал текст, и в атмосфере сцены и зала возникла иная, плотная энергетика -- спектакль начал звучать, в финале были аплодисменты, речи, нас хвалили и, по-моему, искренне.
Кошка стала еще одним и достаточно мощным допингом, который собрал артистов, эмоционально встряхнул их. Она, оказывается, через минуту пропала, но успела сыграть свою роль катализатора, и, не скрою, назавтра после спектакля мне было приятно услышать на обсуждении, что артисты переиграли животное, хотя в те мгновения, когда кошка прошмыгнула на сцену, чего я только не передумал про себя: и про театр, где коты расположились, как у себя дома, и про эту отдельно взятую кошку, и про судьбу нашего многострадального коллективного искусства, которое зависит, оказывается, не только от людей, но и от котов.
В конце пятидесятых годов на нашей сцене гастролировал Малый театр со спектаклем по пьесе В. Гюго «Рюи Блаз». Королеву играла выдающаяся русская актриса Дарья Зеркалова. И вот в момент ее главного, кульминационного диалога на сцену от пульта помрежа тихо вышла кошка и села. Зал замер. Затем кошка очень медленно пошла по авансцене, приблизилась к актрисе и остановилась. Зеркалова продолжала говорить. Кошка начала медленно тереться о подол ее платья. Зал загудел. Актриса замолчала. Кошка терлась все сильнее. В конце концов Зеркалова взяла кошку на руки, вышла за кулисы, а потом начала сцену сначала.
В старых театральных зданиях, где жили и творили наши великие предки, царит некий иррациональный дух
Но только ли кошки… В семидесятом году я режиссировал в театре «Детей Ванюшина» С. Найденова -- прекрасную пьесу о распаде патриархальной семьи в начале двадцатого века. В пьесе было много «молодых» ролей -- всех детей у Ванюшина было шесть, а еще -- племянницы, зятья, были и замечательные «взрослые» роли -- сам Ванюшин, его жена… Я был молод, репетировал по утрам «Ванюшиных», по вечерам -- «Бесприданницу» А. Островского. Занятие совершенно неимоверное, если держать в голове сразу два замысла серьезной классики, но… молодость.
Сценографом и «Ванюшиных», и «Бесприданницы» был Давид Боровский. И если о его «Бесприданнице» в театральной литературе тех лет написано немало, то о «Ванюшиных» стоит сказать два слова -- декорация этого заслуживает. Боровский придумал ситцевый сарай без окон -- типичный павильон, огромный, прямоугольный, с лестницей, вздернутой ввысь (там жили младшие), -- по сути, пространство трагедии. Параллельно задней стенке павильона стоял огромный семиметровый стол, за которым собиралась вся семья Ванюшиных, -- завтрак, обед, ужин, с неизменным ритуалом -- сбор, молитва, а затем глава семейства собственноручно наливал суповой черпалкой первое, передавал жене, а та -- по порядку детям… С такого обеда начинался второй акт «Ванюшиных». И вот на одном из спектаклей, когда Ванюшин, Дмитрий Васильевич Франько, в очередной раз приступил к этому ритуалу, из глубины сцены над павильоном внезапно появилась огромная летучая мышь и стремительно, с шумом понеслась над головами артистов в зал, вверх, к люстре.
На какое-то время артисты замерли, а в зале поднялся веселый шум. Покрутившись около люстры, летучая мышь помчалась обратно на сцену и исчезла где-то на арьерсцене. Все успокоились. Раздача тарелок с супом продолжалась. Но через минуту летучая мышь появилась снова и еще более стремительно, с еще большим шумом, как будто за нею гнался кто-то невидимый, помчалась к люстре и начала летать из зала на сцену и обратно. В этом полете было что-то отчаянно нервное, смятенное, даже трагическое. Как будто мышь искала выхода из громадной клетки, куда она сама себя загнала. Иногда она издавала какой-то глухой протяжный стон, и от этого становилось еще страшнее.
В зале нарастал шум. Некоторые люди испугались. Продолжать диалог стало невозможно. Мышь и не думала улетать. Некоторое время она билась о люстру, затем мчалась на сцену и пролетала все ниже и ниже, прямо над головами артистов. Ситуация назревала критическая. Как ликвидировать мышь? Что делать артистам?
И Дмитрий Васильевич Франько в этой, прямо скажем, непростой ситуации принял единственное, на мой взгляд, правильное решение: продолжить обед. Он роздал все тарелки детям и жене, сел и начал есть. За ним -- все остальные. По-моему, это был самый длинный сценический обед. В полном молчании артисты ели, мышь летала, зал гудел. Нервы, естественно, у всех были предельно напряжены. Не только у артистов, но и у зрителей. Так продолжалось минуты две-три. Затем так же неожиданно, как появилась, мышь исчезла в глубине сцены. Воцарилась тишина. Но все ожидали следующего пришествия непрошеной гостьи. Прошло полминуты. Зал вздохнул с облегчением. И артисты продолжали сцену. Но покой длился недолго. Через минут десять сценического действия мышь снова возникла и продолжила движение по тому же маршруту. Раза два она пролетела со сцены в зал и исчезла уже окончательно…
Откуда взялась в театре летучая мышь?.. Как оказалась она на сцене?.. Что это была за лихорадка, вынудившая ее к почти истерическому полету?.. И почему он прекратился?.. Ответов на эти вопросы как не было, так и нет. После спектакля мы остались на сцене, разобрали декорации и начали искать летучую мышь. Лазили на колосники и в трюм сцены, исследовали огромный карман в левом углу, заглядывали во все щели… Мышь как сквозь землю провалилась. Утром мы продолжили поиски -- и снова безрезультатно. Мистика… и в то же время сугубо театральная история, где иррациональное соседствует с реальностью.
Мне пришлось убедиться, что в старых театральных зданиях, в тех стенах, где жили и творили великие наши предки, в самом воздухе этих стен разлит некий иррациональный дух, нечто, что помогает одним и абсолютно не обращает внимания на других, и по этому признаку -- ТОЖЕ -- можно определить, твой это театр или не твой.
Дважды я ставил спектакли в ленинградском тогда БДТ. «Кафедру» В. Врублевской -- легко, «Дворянское гнездо» по И. Тургеневу -- мучительно. Но при всем пиетете к этому театру, при всем к нему уважении, я понимал: это не мой театр. Стены мне не помогали. Они были корректно безразличны. Точно так же, как и стены Театра имени Моссовета, где я начинал «Виноватых», последнюю пьесу А. Н. Арбузова.
Но вот стены нашего театра, Театра имени Леси Украинки, мне помогали. Я ощутил эту помощь, уже ставя свой первый, дипломный, спектакль, «Поворот ключа» Милана Кундеры… Чувство это необъяснимо. Как его выразишь, как обоснуешь?.. И тем не менее…
Юность -- всегда черно-белое кино
Через два года после диплома я режиссировал спектакль «Кто за? Кто против?» Павла Архиповича Загребельного. Спектакль рождался из его же романа «День для прийдешнього», где было множество сюжетных линий. Для пьесы я предложил несколько «выпрямить» сюжет, и сосредоточить все в рамках заседания жюри по утверждению застройки нового жилого квартала в Киеве. Единство места, времени и действия.
На сцене возникал стол, вокруг него собирались члены жюри. Они спорили, доказывали, интриговали, торговались… Загребельный написал резкую сатиру на чиновничьи нравы шестидесятых годов. Спектакль пользовался шумным успехом, но рождался далеко не просто. Дело в том, что в нем был минимум мизансцен. Герои сидели за столом и вели диалог. Заняты были лучшие артисты театра -- Дмитрий Васильевич Франько, Николай Николаевич Рушковский, Анна Тимофеевна Николаева, Сергей Иванович Филимонов, Евгений Альфредович Черни, Евгений Яковлевич Балиев, Юрий Николаевич Мажуга.
К этому времени в моем активе в театре были и «Иду на грозу» по Д. Гранину, и «Платон Кречет» А. Корнейчука, и «104 страницы про любовь» Э. Радзинского, и «Дачники» М. Горького. Тем не менее справиться мне с артистами в драматургии П. Загребельного было нелегко. Трудно. И мне. И артистам. Они были лишены многих привычных подпорок -- только мысль, только проживание в зонах молчания, проживание ситуации -- сидя. Им было неловко, они раздражались. Они хотели мизансцен, движения. Им казалось, что в своих предложениях я неубедителен, неточен. Может быть, так оно и было. А может быть, они еще -- при всем своем опыте -- не умели ТАК работать. Я выкладывался на репетициях, как мог. Мне казалось, я понимал природу чувств и ведения диалога -- в институте мы играли актерский дипломный спектакль «Двенадцать разгневанных мужчин» по американскому киносценарию. Там тоже -- стол и диалог. И все же я, очевидно, был несостоятелен. Прежде всего, в методе работы. Потом… потом был оглушительный успех, овации, артисты полюбили этот спектакль, но на репетициях была мука. Так бывает.
На одной репетиции -- она особенно не задалась -- артисты устроили мне своеобразную обструкцию: начали заговаривать репетицию. Слова… Слова… Я чувствовал, что это никуда не ведет, и ничего не мог сделать. Полный тупик. Такого отчаяния на репетиции я никогда еще не испытывал -- ни до, ни после. В конце концов, я вышел из репетиционного зала. А может, убежал. Я ходил по фойе первого яруса, и меня душили слезы. Не знал, что делать. Комок в горле. Слабость в ногах, отчаяние, полное ощущение своей беспомощности и бездарности. Я не мог вернуться на репетицию. Я все им сказал, все объяснил. Даже начал показывать. Я не знал, как вести репетицию дальше. А может, я и не режиссер вовсе. Юность -- всегда черно-белое кино. Или -- да, или -- нет. Я решил -- нет. В одиночестве я все шагал и шагал по фойе. И вдруг в воздухе этого большого помещения что-то изменилось. Я словно ощутил толчок и остановился. Вокруг стояла мертвая тишина, и в этой тишине как будто кто-то легонько толкнул меня в спину, словно возник невидимый магнит, и он начал вести меня к репетиционному залу.
Мистика. Снова мистика… Я сделал один шаг, второй… Так я пришел в репетиционное помещение. Сел. В тишине кто-то из артистов сказал: «Ну, начнем?» Я молчал. Репетиция началась. Вначале артисты играли как бы вне меня. Затем я стал вовлекаться в происходящее, начал делать замечания, обретал уверенность. Моя уверенность передалась артистам… И всем нам вдруг стало легко. Появился азарт в работе.
Я очень остро прочувствовал, пережил этот драматический эпизод своей жизни. И до сих пор с уверенностью не могу ответить, что же тогда произошло в фойе. Может быть, мне помогли стены?.. Может быть, энергия тех, кто был в них до меня?.. Они решили мне помочь, остановили, повели, вдохнули уверенность. Мне так кажется. Более того, я верю в это. И неизменна во мне благодарность духу театра, его стенам.
Может, нас действительно кто-то ведет по жизни?..
Возвращаясь к этим мгновениям -- а их память сбережет, пока я жив, я думаю: а может быть, действительно, кто-то ведет нас по жизни, и мы получаем то, что заслужили -- и хорошее, и не очень. Хотя… возможны и другие мнения. Точно такое же ощущение возникло у меня через десять лет во время спектакля «Интервью в Буэнос-Айресе» Г. Боровика.
Через полчаса после начала действия в зрительном зале и на сцене внезапно погас свет. Зрители и артисты оказались в полной темноте. Сказать, что это было для всех нас -- и тех, кто был на сцене, и тех, кто сидел в зрительном зале, -- полной неожиданностью, значит, ничего не сказать. Некоторое время длилось оцепенение. Затем из реквизиторского цеха на сцену вынесли несколько свечей. Кто-то из артистов обратился к зрителям, сказал, что надо потерпеть, что свет скоро включат. Затем артисты стали читать стихи, при свечах. Так прошло минут десять, может быть, больше. Зрительный зал молчал. Все это время я был за кулисами, и когда прошло уже двадцать минут этой напряженной тишины, я понял, нужно принимать решение: играть или не играть спектакль, отпускать зрителей или оставлять их в зале. В темноте я вышел на сцену. Там, за краем авансцены, -- зрители, здесь -- артисты. Горело несколько свечей. Принять решение было трудно. Я сомневался. И снова меня кто-то повел. Может, мне показалось, но эта тишина, эти стены внушили мне решение: ждать. Я не знал, сколько времени продлится эта темнота, но я знал, был уверен уже: мы доиграем спектакль… Свет включили через сорок минут.
О явлениях мистических на театре можно вспоминать бесконечно… Недавно в театре «Современник» отмечали семидесятипятилетие Олега Николаевича Ефремова. Собралась вся театральная Москва. Торжественные и трогательные слова. Искренние душевные выступления. И вдруг в воздухе сцены совершенно непонятно откуда появилась очаровательная бабочка. Она резво порхала, кружилась в воздухе и не улетала долго-долго. Самое поразительное, что кружила она только над теми, кто говорил о Ефремове. Казалось, ей было интересно, что и как они говорили. Нельзя сказать, что бабочка им помогала. Люди отвлекались, провожали ее глазами. Многим в зале казалось, что дух Олега Николаевича прилетел и ведет диалог с живыми… Спорит…
317Читайте нас у Facebook
