«Каждый день погибает или получает ранение кто-то из моих знакомых», — Ирина Солошенко

— Ирина, война длится десятый год, большая война — более полутора лет, все устали и истощены, у многих уже батарейка садится, не хватает запаса выносливости. О жизни 24/7 без остановки вам не нужно рассказывать. Мы осознаем, что этот марафон надолго, но никто не знает, на каком этапе мы сейчас. Где вы находите силы, когда вокруг столько боли и потерь? Как выдерживаете этот ужас?

— Каждый день погибает или получает ранение кто-то из моих знакомых, поскольку круг знакомств, особенно медицинских, очень большой. Это ужасно, когда ты знаешь человека, хотя это не обязательно твой друг.

Да, я всегда говорила и говорю, что меня поддерживает семья. Но семейного затишья у нас нет. Потому что наша семья живет войной. Мы полностью заняты помощью фронту и армии. Мой муж и зять в ВСУ.

Старшая дочь с зятем не любят об этом рассказывать. Но они 24 февраля отправились записываться в ТРО. У дочери заболевание, с которым не берут в армию, но она тоже пошла. На нее посмотрели в военкомате и сказали: «Бога ради, иди отсюда». Но они с зятем стали перевозить оружие и снабжение для теробороны.

У зятя была больная спина как последствие травмы. Он постоянно качал спину, делал блокады, тренировался с облегченными бронеплитами, купил себе отдельный броник. И пошел добровольно в ВСУ. Прошел обучение в Украине и Великобритании. И теперь у меня есть его удивительные фото из блиндажей, где он «кодит». Он профессиональный IT-шник, но променял высокооплачиваемую работу на службу. IT-шники на этой войне это золотой ресурс нашей армии.

Мой прекрасный друг еще с Майдана Евгений Волансо, которого все помнят по синей шапочке с надписью «Днепр» во время событий 20 февраля (мы с ним по одной дороге поднимались по Институтской, помогали раненым и выносили погибших), — один из тех, кто сразу ушел с Майдана на фронт. Мы посещали их с побратимами в Часовом Яру, Бахмуте, после выхода из Дебальцево, помогали со снаряжением. Женя всегда повторяет простую фразу: «Если мы сдадимся, легче никому не станет».

Помогает держаться все вместе. Я сама себя вытаскиваю за волосы и говорю, что новый день — это новые вызовы, поэтому нужно браться за работу. На днях написала пост в «Фейсбуке», потому что вижу, как накрывает волонтеров. Мой тезис таков. Нельзя одержать свою маленькую победу и сказать: «Все, я это сделал».

Мне только что прислали фото МТЛБ, которую долго перерабатывали для эвакуации раненых из «красной зоны». Она прожила один день на фронте. Даже не день — восемь часов. То есть ты можешь снарядить твоих друзей-военных, можешь собрать им все самое лучшее, начиная от медицины. Будет обстрел — сгорит все. И ты будешь радоваться уже тому, что люди живы. И будет нужно снова собирать все с нуля.

Война — это огромный молох, который перемалывает абсолютно все, начиная с друзей и знакомых и заканчивая железом. Эти реалии нужно осознать. Поэтому нужно постоянно снабжать фронт.

Читайте также: «Мы ужаснемся от цифры погибших воинов в этой войне, но должны выстоять», — волонтер Диана Макарова

— Вы в госпитале с утра до ночи. Говорите, что у вас сплошной день сурка.

— Понимаете, я не замечаю, когда меняются времена года, что во дворе — весна, осень. Люди говорят: «Лето прошло». А я чувствую, что пришла осень, когда у меня начинается аллергия на амброзию. И все.

— Вы категорически отказались рассказывать о медицинской эвакуации, которая занимает почти все ваше время.

— 90% того, что я делаю, не публично. О работе по эвакуации раненых мы сможем рассказать только после Победы. Наша первая задача — безопасность раненых и персонала (анестезиологи, медики), а это абсолютно уникальные люди с уникальным опытом и современной аппаратурой.

Я всегда прошу волонтеров о тишине. Понимаю, что очень хочется поведать, как ты приближаешь Победу. Но давайте подождем.

Еще хочу посоветовать всем волонтерам: люди, работайте пожалуйста с иностранцами, с иностранными благотворительными фондами, с фирмами-производителями. Вы, к примеру, занимаетесь тактической медициной. Ну, не может наше Министерство обороны быстро закупать классные САТовские турникеты. Потому что первая же проверка спросит: «Где тендер?» Это реальность. Я с ней постоянно живу.

Возьмем мобильную эвакуацию. Там, где мы помогаем как волонтеры, все прекрасно. Там, где появляется государство (которое, конечно, выполняет 80% работы, но тоже не публично), следуют проверки. И нужно писать объяснительные и доказывать, почему купили то, а не другое, сделали именно так, а не иначе.

У нас очень классный опыт. Когда уже отогнали россиян от Киева, стали приезжать представители фирм и предлагать свои изделия. Есть такая канадско-американская фирма Thornhill. У них прекрасные реанимационные дыхательные комплекты для сопровождения тяжелораненых MOVES SLK. Их военный советник в прошлом служил в силах спецопераций. Он сам приложился к разработкам.

— Чем уникально это оборудование?

— В титановый короб, имеющий повышенную защиту от внешнего воздействия, вложены: монитор пациента, компактный кислородный концентратор, производящий кислород из воздуха, то есть ему не нужны дополнительные газовые баллоны; отдельный комплект для анестезии, так называемый наркозник; отсос; литиевая батарея, обеспечивающая автономную работу; капнограф, меряющий концентрацию диоксида углерода, выдыхаемого человеком, поэтому ясно, когда кислород нужно добавить. Это все в одном комплекте.

Чем это еще классно? Все данные о состоянии пациента выходят на один монитор. Медику или парамедику не нужно смотреть на три-четыре отдельных медицинских оборудования и делать выводы о потребностях пациента. В наших бригадах один анестезиолог на несколько тяжелых раненых. Потому для них это идеальный вариант.

Представители компании привезли два аппарата Thornhill и передали нам бесплатно. Уникальность ситуации в том, что их было два в Европе и два в Украине. Когда мы увидели, что может этот аппарат, начали писать письма в канадское и американское посольство.

А теперь расскажу, как эта цепочка работает в западных странах. Производство находится в Канаде. Правительство Канады закупило определенное количество этих аппаратов, то есть поддержало собственного производителя. Затем передал их в благотворительный фонд Maple Hope, сотрудничающий с Украиной. В этом фонде много выходцев из Украины, с которыми мы познакомились в госпитале в 2014 году. Таким образом аппараты попали к нам и были переданы некоторым медицинским и парамедицинским службам.

Недавно увидела социальную рекламу, которая мне очень понравилась. Один ребенок говорит с гордостью: «Мой отец танкист», второй: «А мой служит в пехоте». А третий мальчик молчит. И только после Победы он смог объяснить: «Мой отец был в ПВО, он сбивал ракеты». То есть весь пиар будет после завершения войны. Каждый получит свою минуту славы.

Господа, наберитесь терпения. Главное для нас — спасенные жизни. Когда я знакомлюсь на этапе эвакуации с ребятами, а потом вижу, что они иногда снимают видео и фото об этом и выставляют в соцсетях, прошу все убрать. Спрашиваю: «Ты удобно доехал?» — «Супер, класс». — «Хочешь, чтобы живыми доехали все остальные?» — «Да». — «Тогда убери, пожалуйста. Это наша основная цель».

Читайте также: «Одного бойца привезли на эвакуацию как погибшего. А медики его воскресили»: защитник Украины о войне «на нуле»

— Вы говорите, что стали кризисным менеджером. Простите, а в чем тогда роль государства? Наверное, есть системные проблемы, которые оно может решить, но почему-то тормозит.

— Я с 2014 года подчеркивала повсюду: волонтеры не лечат, не спасают, они помогают лечить, спасать и закрывать какие-то дыры.

Где государство? Я вам объясню. Вот для понимания, что такое тяжелый раненый в любой реанимации. В сутки на его лечение нужно до ста тысяч гривен. Это очень-очень средние цифры. Нужны альбумин 20%, очень редкие антибиотики — тигацил, меропенемы и т. д., которые стоят больших денег, и невероятное количество всего прочего.

Вы можете сказать: «Хорошо, но мы видим, что на лекарства постоянно собирают волонтеры». Да, такое бывает. Потому что государство это зарегулированность, это предельная цена лекарства, выше которой не может купить фармцентр какого-то медучреждения, это Национальная служба здоровья Украины, которая обеспечивает зарплаты, а если что, говорит: «Ну, поищите у волонтеров».

Просто надо себе зарубить на носу: вся волонтерская помощь — это затыкание каких-то дыр, и она потребуется еще долго. Поэтому не надо каждый раз кричать: «А где государство? Оно ничего не делает». Делает, и очень много.

Но если кто-то, например, принимает волевое решение закупить необходимое, то потом месяцами пишет отписки и объяснения проверяющим органам.

Во время блекаута мы должны были поддерживать аппараты для раненых и перевозить их. Очень нужен был генератор. Его нужно было найти (нигде же не было), купить и притащить. Использовали государственные средства. А потом пришел красивый мальчик: «Почему купили за такую цену? Сейчас генератор стоит меньше». — «Это классно. Но история сейчас и вчера не работает. Был рынок, была ситуация. Нам нужно было спасать жизни». Теперь должны полгода объяснять, что это не коррупционные действия. Так это работает. Причем в любом государстве мира.

Еще момент. Часть раненых забирают другие государства. Но вы не видите отзывов о том, как там лечат. Люди, которые получали лечение за границей, знают, что через один-два дня после операции тебя выписывают туда, где ты находишься: в лагерь для беженцев, если момент с твоим проживанием упустили, в отель, если тебе заплатили за проживание, в семью, если кто-то пригласил. К тебе приходит медсестра и делает перевязки. Ты выполняешь какие-то распоряжения врача, но встречаешься с ним несколько раз за весь период лечения. Ты не видишь его каждый день, не требуешь его внимания, не сидишь у него под кабинетом, как это делается у нас.

Потому что там врач — это уважаемая фигура. Его никто не дёргает постоянно, он не бежит на ВЛК дать свой вывод, не стоит восемь часов в операционной. А я своими глазами вижу последствия того, что врачи безвылазно живут в госпитале. Они получают сердечные приступы и инфаркты. Они ведь тоже не железные.

Поэтому я категорически против того, чтобы мы кого-то вытаскивали на публику: «Эта категория граждан у нас спасает мир, а эти неизвестно что делают». Делают, поверьте.

Государство — это процедура. Она не быстрая. К примеру, был период, когда мы покупали завицефту (важный антибиотик) по 32 тысячи гривен за упаковку. А предельная цена, по которой медучреждениям было разрешено закупать ее, была 16 тысяч (позже она была согласована с производителем и фармакологами, и медучреждения могли самостоятельно покупать). То есть, если бы они даже купили по 32 тысячи, им потом пришлось бы очень долго объяснять, почему они это сделали.

Никто не хочет, чтобы у тебя месяцами сидели проверяющие и пересматривали каждую ампулу на складе. Поэтому нужно иметь здоровый баланс сотрудничества волонтеров с медиками. Волонтеры действительно очень много помогают. Но волонтер может спросить: «Извините, а почему такое количество номенклатуры, а вы не пытались вообще сделать запрос куда-то наверх?» Потому что чаще бывает, что к волонтерам проще обратиться. Но все равно нужно менять этот подход.

То есть уважаем работу каждого, поддерживаем, а не топим друг друга. Мы все вместе делаем одно дело.

Знаю, что после выхода интервью обязательно будут комментарии: «Что она рассказывает? Мы собираем на то и на то». Я спокойно к этому отношусь. Потому что прекрасно знаю, что на недостатки обращают больше внимания и что зрада расходится гораздо лучше. Но все равно буду рассказывать о реальном положении вещей.

Читайте также: «Один боец пять раз получил ранения, но возвращался в бригаду. А в шестой раз погиб», — военный медик

— Расскажите о вашем масштабном и амбициозном проекте — строительстве нового приемного отделения. По вашим словам, это будет реконструкция помещений, территории, переосмысление логистики рабочих процессов, приобретение современного оборудования. Каким отделением было, когда вы туда пришли в 2014 году, и каким будет?

— В первый день захвата Крыма я пришла в военкомат и написала заявление. Там посмеялись, потому что женщин тогда вообще не призывали, а у меня в то время была шестилетняя дочь. Они на меня посмотрели и сказали: «Спасибо за ваш гражданский поступок, но позовем вас, когда потребуется». Я поняла, что никогда они не позовут, и пошла в госпиталь.

А тут как раз организовывали «Волонтерскую сотню». Было очень много волонтеров, позже создавших отдельные проекты и движения. Мы познакомились с Даной Яровой, с Наталией Воронковой, с другими мощными людьми, которые потом делали какие-то большие изменения. Помните, как волонтёрский десант пошел работать в Министерство обороны?

В госпитале начали с замены старых окон в отделении неотложной хирургии. Ибо раненые после операций находились на сквозняке из-за плохих окон, поэтому у некоторых было воспаление легких. Это осложнение вместе с тяжелым ранением и потерей крови может привести к летальному исходу. Затем вместе с Нели Стельмах, увидевшей, что в госпитале не было пандусов, занимались этим. То есть step by step двигались.

А с 24 февраля мы с мужем жили в кабинете в течение четырех месяцев вообще безвылазно. С ним я познакомилась в госпитале в 2014 году. Он начальник приемного отделения. То есть вся наша семейная жизнь связана с госпиталем, с войной, с парамедициной, с медициной, с эвакуацией раненых. Потому я очень хорошо знаю все этапы.

Команда медиков-реаниматологов спала в холле приемного. Киев тогда был прифронтовым городом. Нам привозили ребят прямо с передовой круглосуточно. И мы не знали, когда привезут трех, а когда шестьдесят. Проводили первую санобработку, первую домедицинскую квалификацию, сортировку. Это был настоящий конвейер.

Очень скоро все поняли, что война надолго. А я — что невозможно дальше так работать. Возникла идея сделать современное приемное отделение. Обратилась к людям, с которыми мы проводили медицинскую эвакуацию: «У меня есть предложение. Я вижу, что мы можем сделать новое отделение между хирургическим корпусом и травматологией». Вдумайтесь на секунду — в травматологическом отделении главного военного госпиталя страны нет лифта. Он находится на втором этаже. Чтобы раненому выехать на улицу, нужно проехать полностью весь хирургический корпус и там ждать в очереди на единственный лифт.

То есть нужно менять все. С момента, когда я озвучила свою идею, прошел почти год.

— Почему так долго? Вы встретили сопротивление?

— Нет. Меня поддержали. Спасибо всем, кто встречался на пути. Ни разу не слышала, чтобы хоть кто-то сказал, что это не нужно.

Сначала вместе с архитектором Павлом Пекарем подготовили эскизный проект по техническому заказу наших врачей. На первом этаже будут принимать специалисты и проводить обследования. Причем не людей будем возить к врачам, а врачи сами придут к ним. Раненый, травмированный или просто больной будет ждать не в коридоре, а в удобном зале, где тихо, спокойно, где можно поспать и отвлечься. Не будет ступенек, пандусов и прочего — будет удобна доступность всех кабинетов, туалетов и т. д. Обязательно должно быть бомбоубежище.

Мы очень благодарны главнокомандующему ВСУ за его реакцию. Когда помощники показали ему все наши планы и разработки, Валерий Залужный даже согласился быть амбассадором и поддерживать этот проект.

Если честно, я думала, что мы будем собирать средства, фандрайзить, но не у украинцев, потому что им и так хватает, на что постоянно донатить. Мы планировали обратиться к иностранцам. Но когда дошли до стадии официального обращения в государственные учреждения, нам сказали: «Слушайте, подавайте этот проект, здесь средства небольшие. Построим это средствами Украины». Именно тогда создали Агентство восстановления и развития инфраструктуры, которое возглавил Мустафа Найем. И он, и его брат Маси тоже поддержали проект.

К тому времени мы узнали, что госпиталь не имеет выделенной земли. Решили и эту проблему. Отвели землю всему Киевскому госпиталю. Пока он будет существовать на этой территории, он имеет право пользоваться этой землей.

Сейчас нам выделили первые деньги. Но ведь вы прекрасно понимаете, что в нашем государстве их больше не становится. Поэтому где-то их снимают, чтобы заткнуть какую-то дыру. Потому ждем, когда постановление будет опубликовано официально и финансирование будет выделено.

Очень хочется, чтобы все решалось быстрее. Но война меня научила терпению. Это то, чего у меня никогда не было. Я уже даже шутила, что надо на моем обручальном кольце выгравировать слово «терпи». Я всегда очень хочу все ускорить. Однако если ты хочешь что-то делать законно, чтобы потом не отвечать в некоторых кабинетах на вопрос: «А что, другим было меньше нужно, чем вам?», действуй легально.

Мы постепенно двигаемся вперед. Я постоянно на связи с представителями Агентства и Министерством обороны. Это очень большое ведомство с большим количеством людей. И когда пишут что-то вроде «вот командование Медицинских сил не работает, министерство не работает», представляю, как простым честным людям оттуда неприятно это слышать.

Давайте не обобщать, не пачкать людей и не считать, что мир черно-белый. Черное-белое касается только противостояния Украины и агрессора. А нам между собой нужно уметь находить общий язык. Каждый должен понять: я вот здесь выиграю на своем маленьком кусочке, а дальше что? Чего я стараюсь добиться? Изменений в системе? Как я могу это сделать? Что может государство, а чего не может?

Хочу еще раз подчеркнуть, что нельзя говорить, что у нас ничего нет, потому что этого не показали по телевидению. Слава Богу, что у кого-то срабатывает в голове, что все военные правила написаны кровью. Вы же видели, что в начале большой войны, когда некоторые представители власти куда-то приезжали и показывали, как там что-то ремонтируют и делают, через сутки или несколько дней туда прилетало. Я не говорю, что это обязательно связано. Но, люди, если мы можем делать все тихо и оно будет работать без пиара, — перетерпите. Вас все равно, как и власть, не будут любить. У нас в Украине так принято. Ты пришел во власть — все, ставь на себе крест.

Нам нужно научиться действительно понимать цель — для чего мы что-то поднимаем и делаем. Вот, например, сейчас хотят пересматривать решение ВЛК. Я просто в «восторге», потому что не понимаю, как это возможно сделать технически и законно (во мне говорит юридическое образование). Потому что будет определенный коллапс. Это просто спускание пара. Уволят каких-то людей. А дальше что?

Читайте также: Как продолжать жить, когда весь мир слетел с катушек: разговор с психологом Светланой Чунихиной

— Перед вами за эти годы прошли тысячи трогательных историй. Наверняка есть какая-то картинка, которую будете помнить всю жизнь, которая навсегда останется с вами?

— Таких картинок много на каждом этапе волонтерства. Сейчас для меня это Виталий Киркач-Антоненко из Славянска.

В моем кабинете висят плакат и марка с его фото. Постоянно на них смотрю. Когда мы делали благотворительный проект «Из пламени родились» (это книга, где собраны истории медиков, парамедиков, военных, многие из которых уже, к сожалению, ранены и погибли, и марки с их изображениями), я выбрала как героя и Виталика.

Мы познакомились в 2014 году. Сначала были фейсбучными друзьями, потом было волонтерство в Донецкой области. Такие люди, как он, заставляли меня ездить туда, несмотря на какие-то шипения в спину, несмотря на вопросы: «А сколько вам платят за то, что вы сюда приезжаете?» Это все было.

За таких светлых людей, как Виталик, я там цеплялась. Для меня этот человек был вообще антиподом войны — добрый, положительный, яркий. Он мог не идти на фронт. Но, имея внутреннюю ответственность за свой край, за семью, пошел добровольцем.

Когда я решила, что мы должны его снять в нашем проекте, предложила: «Давай мы как-нибудь тебя вытащим в Киев». А он: «Нет, без вариантов. Это невозможно».

Однажды он поведал свою историю. Его жена Наталья была беременна, когда началась большая война. Но они потеряли ребенка. Однажды ей удалось съездить к нему на фронт, и случилось чудо — она забеременела вторично.

И вот в первых числах ноября он на неделю выбил отпуск. Наталья как раз проходила обследование, потому что была угроза жизни ребенка. Они присылали мне видео. Виталик был так счастлив.

Мы его снимали на пятом этаже Украинского дома в солнечный красивый день. Он смешил нашего прекрасного фотографа Мину Сорвино и стилистку Аню Егорову. Говорил: «Девочки, извините, у меня волосы не в очень хорошем состоянии. В окопах посеклись кончики». А он был такой кудрявый, с длинными волосами. Позывной «Красивый».

Виталий погиб через четыре дня после этих съемок. Это стало таким шоком. А замечательные фото Мины семья выставила на его похороны.

Жена Виталика Наталья для меня образец нынешней украинской женщины. Не знаю, где она брала силы. Она выносила ребенка. Виталинка родилась в мае, когда Киев атаковали каждую ночь ракетами и шахедами. Сейчас, когда я вижу фото Виталины, как она растет, как она похожа на папу, искренне радуюсь, что есть его продолжение на этой земле.

Эта история будет со мной всю жизнь. На самом деле историй о судьбах военных, медицинских работников, вдов, детей, которые пошли по пути своих отцов, тысячи.

Очень часто, когда кто-то начинает возмущаться «меня не так обслуживают», отвечаю: «Я вас очень прошу, медицина, особенно военная, это не сфера обслуживания». И рассказываю, что в нашем приемном отделении есть две медсестры, у которых мужья пропали без вести. Просто на секунду вдумайтесь, в каком состоянии работают женщины, как они держатся. Поэтому если кто-то хочет покричать на них, ударяя себя в грудь «я герой», им тоже есть что ответить.

Наши медики ездят на линию фронта. Уже было несколько ротаций. Да, узких специалистов стараются уже не посылать, потому что это просто бессмысленно, потому что надо беречь тех, кто учился всю жизнь и умеет делать такое, чего не умеет никто другой. Люди это тоже ресурс. Надо думать о них.

Читайте также: «Это реально третья мировая война, которая набирает обороты», — Тамара Гориха Зерня

— Наши замечательные врачи обрели опыт, которого нет ни у кого в мире. Но мало об этом рассказывают.

— У них нет времени рассказывать. Они не дают интервью. Потому что им просто некогда. Если врачи реанимации дома бывают раз в неделю, это хорошо. Они спят в кабинетах. Борты с тяжелыми ранеными приезжают круглосуточно. Им нужно мгновенно замыться и идти оперировать. И никто же не отменяет ревизию ран и лечения уже имеющихся раненых.

Мы не можем допустить накопления раненых. Зная, что я волонтер в госпитале, мне иногда пишут или звонят по телефону: «Мой муж, сын, брат ранен, возьмите его в госпиталь». Когда присылают анамнез, приходится отвечать: «Слушайте, мы не можем брать с таким ранением. Потому что оно легкое, с ним справятся где угодно. Чтобы взять вашего раненого, нужно отказать другому, у которого тоже есть мама, папа, жена, дети, родственники, друзья. А у него множественная ампутация, например или тяжелая абдоминальная травма, или обычно все вместе. Плюс тяжелая травма головы».

Сейчас основные травмы минно-взрывные. Они очень тяжелые. Это не травма от огнестрельного ранения, когда задеты одна-две кости. А это политравмы, с которыми нужно работать куче специалистов. Поэтому всегда говорю: «Кроме ваших родных, друзей и знакомых есть те, у кого нет никаких связей, они не могут позвонить и сказать: «Заберите его к вам».

Наши врачи смотрят на тяжесть ранения и забирают тех, кого они могут вытащить, а другие — нет. Ведущий хирург госпиталя Ростислав Витальевич Гибало, с которым мы с 2014 года знакомы, и главный анестезиолог ВСУ Александр Александрович Бугай постоянно во всех процессах. Они всегда на всех эвакуациях, ездят в другие больницы и госпитали, мониторят и контролируют ситуацию.

Если сегодня утром привезли раненого, он будет тут завтра, послезавтра и еще месяц. А вечером привезут еще одного, завтра еще. То есть все равно нужно делать какую-то ротацию. Люди должны это понимать.

Потому что очень много вопросов: «Почему нас выписывают отсюда?» Потому что у нас есть определенный запас кроватей, это обязательное требование. Потому что и в Киев прилетает. Потому что всегда в госпитале есть резерв, который должен обеспечить тех, кто может быть травмирован и ранен.

Это очень большая и сложная система. Да, нужно спрашивать, почему что-то не работает и как это можно изменить. Но нужно знать и понимать общую ситуацию. Поэтому я очень благодарна тем, кто впрягается, помогает изменить систему и сделать какие-то сдвиги. Это очень важно.

Вот возьмем, например, протезирование травмированных и раненных военных и гражданских, пострадавших в результате обстрелов. Еще с 2014—2015 годов десятки организаций и волонтеров участвовали в том, чтобы построить систему. В очередной раз подчеркиваю, что в Украине протезирование налажено. Может, сейчас оно будет лучшим в мире, потому что у нас очень большое количество предприятий, которые производят эти узлы для стопы, колена, кости, локтя, плеча. Протез — это сборный конструктор. Его нужно собрать из культеприемника и всех этих деталей в зависимости от сложности ампутации.

Но есть уже наработанный механизм действий. Да, есть определенные очереди. Однако и производств много. На сайте Министерства социальной политики есть полный список, куда вы можете обратиться, и он дополняется. Еще нужно иметь в виду, что военнослужащим, чтобы начать протезирование, не нужно получать УБД и инвалидность. Надо иметь только вывод ВЛК и готовить культю, готовиться самому морально, выбрать производство и поинтересоваться, какие мастерские есть рядом.

Потому что протез — это механизм, требующий постоянного совершенствования, ремонта, подгонки и какой-то связи с протезистом. Если вас берут на протезирование, например, в Америку какие-то волонтерские организации, спросите сначала, где будете обслуживать этот протез, когда вернетесь, где будете менять узлы, когда они придут в негодность. Потому что у всего есть свой ресурс.

— После Победы у нас будет страна ветеранов, нам придется десятки лет лечить людей, травмированных войной. Вы говорите, что вас сильно поразило отличие 2014 года от 2022-го — теперь очень многие военные стремятся получать психологическую помощь и уже не стесняются признаться, что она им нужна. Но есть ли у нас специалисты? Один парень рассказал, что в бригаду прислали какую-то девочку после курсов. Он отправился к ней на сеанс. Она плакала, когда его слушала.

— Сейчас об этом стали говорить системно. У многих ситуация следующая. Они где-то до 2017 года активно воевали, затем болезни и ранения дали о себе знать, поэтому пришло время выходить в запас. Когда началось полномасштабное вторжение, вернулись на передовую, несмотря на кучу проблем со здоровьем. Когда слышу, что «на фронте нужны здоровые», реагирую быстро: «Боже, вы просто не понимаете, кто, блин, воюет». А воюют совершенно разные — от молодых до добровольцев 60+, которые сказали: «Лучше я пойду, чем мои внуки. Я должен эту войну довести до конца».

После активных действий зимой 2015 года произошел большой перерыв в войне. Тогда все устали, всем казалось, что они пережили очень многое за это время. Война была где-то далеко. А люди считали: если перестать думать о ней, то она как бы сама по себе остановится.

Жизнь разбила эти розовые очки, причем очень больно — стеклом внутрь. Взросление нашего общества проходит неравномерно. Первая волна мобилизации — это были мотивированные добровольцы, понимавшие, для чего они это делают. Потом появился большой тренд «мы гордимся ВСУ», то есть общая тенденция такова: воюющие люди это какие-то киборги, они не калечатся, их не убивают, их достаточное количество, у них не может быть психологических срывов.

Читайте также: «На фронте ни разу не слышал: «Чего я пошел на войну? Что я здесь делаю? — 80-летний полковник ВСУ, воюющий простым солдатом

— Рожденные для войны.

— Да. Общество почему-то решило, что жизнь этих людей — это война. На фронте очень мало профессиональных военных, поскольку они гибнут или получают травмы, демобилизуются из-за болезней. Таковы последствия большой войны. Поэтому в головах населения за полтора года мобилизованные тоже стали военными. А они не военные.

Когда я сейчас, например, выбиваю иностранную медицинскую помощь, мне не дают слишком много именно на военных. Я говорю: «Извините, раненый человек — это уже не комбатант по всем канонам». Сразу начинается: «Это спорный момент». — «Давайте я вам покажу истории этих людей. Вот он учитель. Его мобилизовали и он стал военным. Так он для вас учитель или военный? Для меня учитель, вынужденный защищать свою страну с оружием в руках. Он не родился военным, не выбирал эту профессию».

Теперь, когда, кажется, уже все поняли, что эта война надолго, что она на истощение, что агрессор не считается даже со своими жертвами, потому что его человеческий ресурс больше в четыре раза, заботиться о своих защитниках это наша обязанность. Мы должны делать им какую-то ротацию с фронта, какую-то передышку, если хотим, чтобы потом женщины не устроили бунт и не спросили: «Извините, а почему моим мужем воюем все эти годы, а не твоим?» Это может быть.

Армия это не только окопы. Это огромная логистика, инженерия, IТ, управление дронами. Есть куча вещей, которые нужно уметь. Специалисты требуются на любых звеньях. Поэтому если ты мужчина, если имеешь какую-то профессию, какие-то связи с какой-то бригадой, которой доверяешь, иди туда сам. Если ты не хочешь, чтобы тебя выловили, как ты говоришь. Это твой конституционный долг.

Когда у тебя уже горят и кухня, и гостиная, ты не будешь закрываться в спальне и ждать: «Вот будет здесь пожар, я пойду». Да поздно будет. Сейчас нужно.

Какими усилиями держат фронт? Чрезвычайными. Сделайте так, чтобы потом не рассказывать детям: «Я экономический фронт держал. А я — театральный». На фронте сейчас те, кто может заменить вас на всех ваших фронтах в тылу. Просто поймите, что нам придется их заменять. Я, например, с себя тоже не снимаю эту обязанность. Поэтому 24 февраля пришла со всеми документами: «Заберите меня в армию хоть сейчас». И услышала в ответ: «Да подожди. Бога ради занимайся, чем занималась, находи все, что нужно для госпиталя, а потом станет ясно».

— Вы не раз рассказывали, как 25 февраля попрощались с мужем. Сказали друг другу: «Хорошую жизнь мы прожили с тобой», — и пошли работать, прекрасно понимая, что может произойти все.

— Мы все чувствовали, что война уже на пороге. Просто не знали, когда начнется. Я прекрасно понимала, что старшая дочь никуда не поедет и что буду связана по рукам и ногам, если младшая будет здесь. Просила знакомых только об одном: «Заберите, пожалуйста, моего ребенка». У меня куча знакомых. Но оказалось, что некоторые уехали за день-два до этого за границу.

24-го не знала, куда отправить маму и ребенка. Но мне позвонила совершенно незнакомая Галина, которая читала меня в «Фейсбуке», и предложила выехать к ней в Тернополь. Правдами и неправдами отправила их к ней. Они жили там почти до июня. Я буду благодарна Галине всю свою жизнь.

В госпиталь пришла совершенно сознательно. Нам всем сказали передеться в медицинское — «вы не комбатанты». Вроде бы это чем-то могло помочь, если бы сюда пришли россияне. Это очень смешно в военном госпитале. Оккупантов никогда не останавливала пометка «красный крест» на автомобилях, автобусах, колоннах. Они намеренно обстреливают больницы. Пример — 51-й госпиталь в Мариуполе, куда 28 апреля сбрасывали многотонные авиабомбы.

Медик это не индульгенция, а совсем наоборот. Мы ведь понимали, что раненых никто не оставит, что все будут здесь. У работников была возможность не приходить. Но они пришли. С детьми, с животными. Было больно смотреть, как мамы во время обстрелов прятали детей в какой-нибудь подвал, а сами работали. В первый месяц госпиталь напоминал Ноев ковчег. Но в нем ты чувствовал себя безопасно, потому что вокруг все свои.

Я очень благодарна людям, которые выполнили свой долг, остались на своем месте и достойно служили дальше. Понимание, что такие люди рядом с тобой, очень держало и держит. На тех, кто был здесь в первые дни, можно положиться. И тех, кто нас охранял.

На днях мы получили известие — погиб прекрасный позитивный парень. Он из тех, кого прислали охранять госпиталь. Когда от Киева отошел фронт, почти все они ушли на передовую.

Читайте также: «Раненый военный с отсутствием двенадцати с половиной сантиметров кости уже проходит реабилитацию»

— Вы лучше многих других знаете, какую слишком дорогую цену мы платим за каждый метр освобожденной земли, видите сломанные человеческие судьбы и несгибаемых людей. О чем мы с вами будем говорить через год — еще о войне или о восстановлении страны?

— Не берусь вообще ничего прогнозировать в ситуациях, когда есть большая компонента, которая не известна мне, вам и большинству людей на планете. Но, думаю, мы с вами будем говорить о войне.

На жизненных этапах, когда я не видела, что там дальше, помогала работа — ты должен себя как-то вытаскивать и работать. Вот сегодня есть день, и надо его прожить на чистовик. Потому что черновика нет. Мы живем в той парадигме, когда завтрашнего дня может не быть ни у кого.

К примеру, в июне ракета прилетела в дом, где живет моя старшая дочь. Прямо в подъезд напротив. Они отделались выбитыми окнами и испуганными котами, потому что их спальня выходила на другую сторону. Но в момент, когда произошел этот взрыв, когда что-то загорелось, летели обломки, стекло, они думали, что это уже все.

Они испытали этот ужас. Моя дочь сказала: «Слушай, я давно хотела заменить окна, мне не нравилось, как нам их сделали, не нравились наши шторы». Кстати, шторы их очень спасли — не дали разлететься далеко кускам стены. На их балкон прилетела подушка с частями скальпа погибшего человека… Раньше такие события ввели бы нас в ступор. Но теперь дочь воспринимает это просто: «Ну что ты волнуешься? Это ведь не в нас прилетело». Я слушаю ее и думаю: Боже, как мы изменились.

— Ракурс у людей сейчас совсем другой.

— Да. Теперь, когда в дом моей дочери влетает ракета, я могу радоваться только тому, что они живы.

Помню 15 февраля 2014 года. У меня было подавленное настроение. Я вообще не понимала, куда это все идет. Видела, что Майдан начинает сходить на нет, что все затухает. Мы тогда не знали, что будет 20 февраля, что одержим победу, пройдя большую кровь, что россия использует свой шанс и нападет на обескровленную Украину, где не было войска, но повсюду были инспирированные российские агенты.

Не знаю, каким чудом мы тогда выстояли. А когда началась война, нас на Западе хлопали по плечу и говорили: «Вы молодцы, вы держитесь». Очень удивлялись этому. А теперь у нас есть большая поддержка мира, есть большие сдвиги и, к большому сожалению, огромные невосполнимые потери. Из этой войны мы выйдем совсем другими людьми.

Вы правильно сказали, что мы не знаем, на каком этапе сейчас находимся. Поэтому каждый день делаем все, что можем, и все от нас зависящее, бережем родных, друзей, военных, Украину. То есть есть день — проживи его честно, а завтра будет завтра.

Читайте также: «Думаю, честно будет сказать, что мы не знаем, когда закончится эта война», — Павел Казарин

1980

Читайте нас в Facebook